После этого случая мы с папой уже не были такими друзьями, как раньше. Мне это совсем не нравилось. Иногда я мечтал, как бы нам опять подружиться, но что-то разладилось, и ни я, ни он ничего не могли с этим поделать. Я пытался винить во всём тётю Мэй. Сначала я думал, что это она запрещает ему со мной говорить. Но долго сердиться на неё не смог, да и как можно было ей не доверять.
К тому времени мне уже исполнилось пять. Вскоре мне предстояло пойти в школу, но тётя Мэй сказала, что можно подождать ещё годик, чтобы я окреп. Помимо наших воскресных прогулок мы с ней начали играть во дворе, и оказалось, что она знает немало уличных игр. Когда ей нездоровилось, мы просто сидели в пыли и играли в машинки. Я насыпа́л холмик из песка, а тётя Мэй садилась на землю, скрестив ноги, и катала по нему машинку взад-вперёд. Теперь она носила слаксы, потому что в каком-то журнале увидела их на Марлен Дитрих. Джин Харлоу умерла, и из уважения к покойнице тётя Мэй перестала подражать её походке. Мне от этого было только легче. Особенно по воскресеньям. Когда мы играли в машинки, тётя Мэй всегда брала грузовик и изображала шофёра. Я считал, что она чересчур лихачит — как-то раз она даже случайно въехала машинкой мне в руку и рассадила её до крови. Но, видимо, крови во мне и так было не очень-то много, и я почти ничего не запачкал.
«Дэвид, — говорила тётя Мэй, — ты бы прибавил газу. Ты слишком медленно ездишь. Дай-ка покажу, как надо».
И она так разгоняла свой грузовик, что пыль поднималась клубами и засыпала мелкие игрушки, так что всякий раз, когда мы играли в машинки, я одной или двух недосчитывался. К вечеру мы оба возвращались домой чумазыми, и тёте Мэй приходилось мыть голову. Я садился на стул возле ванны и смотрел, как она наклоняется над раковиной, чтобы смыть пену со своих жёлтых волос. Однажды она послала меня принести ей маленький флакончик из шкафа. После мытья она ополоснула волосы его содержимым. Я отнёс флакончик обратно и поставил на полку рядом с фотографией мужчины с бритвенным станком, уже заметно пожелтевшей по краям. Майка мужчины и крем у него на щеках сильно выцвели, а на его лице виднелись следы помады, которых раньше там не было. Отпечатки губ были такие большие, что ясно было: никто, кроме тёти Мэй, их оставить не мог.
Я подрастал — это потому, что мы с тётей Мэй всё время играли на улице. Тётя Мэй тоже росла. Ей пришлось сесть на диету, чтобы, как она выразилась, следить за фигурой. Честно говоря, я не понимал, за чем там следить, ведь её фигура и так ничего особенного собой не представляла. Теперь тётя Мэй носила длинные волосы, а за ушами втыкала в них розы. Спереди она высоко зачёсывала волосы на большой комок ваты. Оттуда они спадали за уши, за розы и на спину, завиваясь на концах. Её волосы привлекали столько внимания, что многие девушки в городе стали причёсываться так же. Тётя Мэй страшно этим гордилась и не упускала случая как-нибудь затронуть эту тему в разговоре с мамой. Она и маму уговаривала сделать такую же причёску, но без толку.
Теперь дело стало совсем худо. Когда мы выходили на воскресную прогулку, причёска и слаксы тёти Мэй притягивали ещё больше любопытных взглядов, чем подражание Джин Харлоу. Тётя Мэй сказала мне, что теперь, со своим новым стилем, она, вероятно, заведет кое-какие «знакомства». Я не понял, о чём это она, но подмигивали ей теперь чаще, а она носила боа из перьев ещё выше, так что я совсем не видел её лица.
Примерно тогда тётя Мэй обзавелась приятелем. Я и раньше встречал его в городе — вроде бы он работал в бакалее. Ему было, наверно, лет семьдесят. Мы повстречали его на очередной прогулке. Мы разглядывали витрину, и вдруг тётя Мэй шепнула мне, что за нами кто-то идёт. Мы снова двинулись вперёд, и я услышал позади: шур-шур-скок. Я обернулся и увидел, что за нами плетётся какой-то старик. Он уставился прямо на зад тёти Мэй, довольно-таки отвислый, потому что теперь она перестала его поджимать. Он заметил, что я его заметил, поспешно отвернулся и уткнулся в витрину. Мне было неприятно, что он смотрел тёте Мэй именно туда. В следующее воскресенье он остановился и заговорил с нами, и я только диву давался, глядя на тётю Мэй. Она хлопала глазами и хихикала, что бы он ни сказал. Видимо, ему это пришлось по душе, потому что на следующей неделе он начал захаживать к ней по вечерам.
Поначалу они просто сидели в гостиной, разговаривали и пили чай. Папе это всё, по-видимому, нравилось: он знал этого старика и говорил, что тёте Мэй это на пользу. Я не рассказал папе, куда смотрел старик в то воскресенье. Тёте Мэй я тоже не стал говорить. Ей старик, похоже, нравился, и я знал, что она мне всё равно не поверит. Я не понимал, что ему нужно, но точно знал, что глядеть так на людей нехорошо.