Когда вечером Папка пришел забирать меня, я сидел на переднем крыльце у Брюса. По-прежнему весь в пыли, крови и рвоте, они теперь все спеклись. Сколько-то он на меня смотрел, а я ему ничего не говорил. Потом взял меня за руку. Домой нам нужно было идти через полгородка. Все это время мы не произнесли друг другу ни слова.
Тот вечер я никогда не забуду. Мама и Тетя Мэй надо мною плакали и дезинфицировали меня, и чего только не делали, и слушали, как я им рассказываю, что там произошло, и как мать Брюса не пускала меня в дом, а заставила ждать на крыльце, пока Папка за мной не придет. Я рассказал им, что Папка всю дорогу домой со мной не разговаривал, и Тетя Мэй принялась его обзывать по-всякому, а Мама просто на него смотрела грустно так и очень странно. Он весь вечер не разговаривал, а просто сидел в кухне, читал газету. Уверен, он ее раз десять прочел.
Наконец я лег в постель, весь перевязанный, у меня все саднило и болело. Мама спать легла со мной, потому что я услышал, как она Тете Мэй сказала, что с Папкой спать не может, уж сегодня-то ночью точно. Спросила у меня, не стало ли мне лучше, и мне стало хорошо уже от того, что она рядом. Все болячки у меня от этого забылись, и живот, которому было еще худо, тоже.
После того раза я с Папкой перестал дружить, как мы с ним раньше, да и ему со мной так же было. Мне такое совсем не нравилось. Иногда хотелось, чтоб мы снова дружили с ним, но было в этом что-то неправильное, и ни он, ни я не могли этого изменить. Отчасти я пробовал в этом винить Тетю Мэй. Поначалу думал, что это она заставила его со мной не разговаривать. Но долго считать ее виноватой я не мог, да и никто вообще не умел ей не доверять.
К тому времени мне исполнилось пять. Приближался тот возраст, когда пора в окружную школу, но Тетя Мэй сказала, что еще годик можно подождать, немного сил набраться. Помимо наших воскресных прогулок она принялась играть со мной на улице, и должен признать – она много грубых игр знала. Когда ей немоглось, мы просто сидели в грязи и играли моими игрушечными машинками. Тетя Мэй садилась, скрестив ноги, на землю и возила одну машинку по холмику, который я насыпал. Теперь она носила брючки, потому что в каком-то журнале увидела, как их носит Марлен Дитрих. Джин Харлоу умерла, и Тетя Мэй из уважения к ее кончине больше не ходила, как она. Ну а мне, во всяком случае, от этого стало лучше. Особенно по воскресеньям. Когда мы играли с машинками, Тетя Мэй всегда брала грузовик и изображала водителя. Ездила она кое-как, считал я, и однажды по ошибке врезалась грузовиком мне в руку, да так, что кровь пошла. Поскольку сомневаюсь, что во мне вообще много крови, я ничего не испачкал.
– Дэвид, – говорила мне Тетя Мэй, – на машинке надо ездить бодрее. Ты слишком медленно водишь. Давай я тебе покажу, как надо.
И грузовик у нее мчал так быстро, что вокруг нас только пыль столбом. Под нею погребались кое-какие мои игрушки помельче, поэтому всякий раз, как мы с Тетей Мэй играли в машинки, я терял одну-две. А когда под вечер возвращались, мы всегда были грязными, и ей приходилось мыть голову. Я сидел на стуле около ванны и смотрел, как она гнет шею над раковиной, чтобы вымыть мыло из желтых волос. Однажды она меня услала в чулан принести ей оттуда пузырек. Чем-то из него она себе намочила все волосы, когда их домыла. Я отнес бутылочку на место и поставил на полку рядом с портретом мужчины с бритвенным лезвием – тот уже довольно пожелтел по краям. Крем для бритья на картинке, да и майка тоже очень поблекли, а у него на лице виднелись следы помады – там, где раньше их не было. Отпечатки эти были такие крупные, что я не сомневался – их оставила Тетя Мэй.
Я становился крупнее, и все – благодаря играм с Тетей Мэй на свежем воздухе. Она тоже становилась крупнее. А поэтому села на диету – сказала, что ей нужно беречь «фигуру». Но я не понимал, о чем она, потому что у нее с самого начала ничего особенного и не было. Волосы у нее отросли, и она теперь носила розы за ушами. Впереди же все было высоко и начесано на большой фальшивый валик из ваты. А дальше за ушами и за розами волосы свисали и заканчивались у нее на спине множеством кудряшек. Это привлекало столько внимания, что много молоденьких девушек в городке тоже стали носить такие прически. Тетя Мэй очень этим гордилась и все время заикалась об этом при Маме. Она пыталась заставить Маму тоже сделать себе такую прическу, но это ей так и не удалось.
В общем, я чувствовал, что все становится хуже и хуже. Когда мы ходили гулять по воскресеньям, прическа Тети Мэй и ее брючки привлекали больше внимания, чем когда-то походка Джин Харлоу. Она сказала мне, что, может, теперь, раз у нее новый стиль, она заведет кое-какие новые «знакомства». Я не понял, о чем она, но подмигивать ей теперь стали чаще, а боа из перьев она носила так высоко, что мне ее лица вообще не было видно.