— А Пёрсел хороший человек? — спросил он.
— У него есть кое-какие проблемы, но он их решает.
— А репутация у него безупречная?
— Насколько мне известно, да.
— Недель шесть назад у нас были все основания пойти по ложному пути. Его имя было в записной книжке той девушки. Он ходил к ней каждую неделю. Но, в любом случае, никаких данных об оплате напротив его имени не было.
Я глубоко вздохнул.
— У него в семейной жизни проблемы, — сказал я.
— Перестань. Речь идет о полицейском, который скомпрометировал себя, открыв вчера стрельбу по вероятному свидетелю, важному для правительства. Кто из вас прикончил Сегуру?
— Я. Он попытался выскочить из двери и поднялся с сиденья как раз напротив меня.
— Готов поспорить, что в нем уже была пуля из пушки Пёрсела.
— Показало вскрытие?
— Не знаю.
— Отлично.
— Ты утверждаешь, что Клит хотел убить Сегуру?
— Возможно.
— Нет, я на это не куплюсь.
— Да, ты на многое не покупаешься, лейтенант. У меня в конторе тоже есть такие. И поэтому на следующей неделе они отправляют меня обратно в Бостон.
— Уезжаешь?
— Придется. Я не выполнил задание, и теперь меня ждет другая работа.
Он взглянул на меня, и я впервые почувствовал к нему симпатию. Несмотря на все недостатки, он отлично подавал мяч. Мы купили бумажное ведерко жареных креветок и два пакетика риса с приправами и перекусили в маленьком тенистом парке возле Наполеон-авеню. Группа ребят — черных, белых и чиканос[21] — играла в дворовый бейсбол перед покосившейся оградой из металлической сетки. Грубые мальчишки из рабочих семей, они играли с ожесточением и безрассудством. Подающий специально плевал на мяч, чтобы его было труднее поймать, или прицельно бросал в голову игроку с битой; игроки на базе из разных команд отталкивали друг друга локтями и коленями и падали, обдирая кожу на щеках, в попытке поймать мяч, а ловец даже перехватил мяч голой рукой под самым носом отбивающего, когда тот замахнулся для отражения подачи, при этом игрок на третьей базе совершенно не боялся, что горизонтальным ударом ему в любой момент могло снести голову. Я подумал, что нет ничего удивительного в том, что иностранцы восхищаются непосредственной и наивной жестокостью американцев.
— Во всем этом участвуют «слоны»? — спросил я.
— "Слоны"? Это что-то новенькое. Откуда ты узнал о них?
— Я знаю, что Лавлейс Десхотелс потешалась над «слонами», прежде чем люди Сегуры убили ее. А когда я сказал об этом Сегуре, тот скорчил рожу.
— Хорошо, у нас есть еще один шанс. Я разыскал ее соседку по комнате, мексиканку из того же массажного салона, и ей очень хочется, чтобы все эти ублюдки ответили за убийство.
— Почему она стала разговаривать с тобой, а не со мной?
— Потому что она считает вас всех кретинами. У вас в отделе убийств есть сержант по имени Мотли?
— Да.
— Она говорит, что у него молния на ширинке вообще не закрывается.
— Похоже на то.
— Сейчас она работает танцовщицей в стрип-баре недалеко от аэропорта. Говорит, что может сдать нам парочку интересных личностей за триста долларов, а еще она хочет, чтобы ее маленькую дочку отправили обратно в Сан-Антонио учиться на парикмахера.
— Для меня эта информация — полная ерунда.
— На мой взгляд, она не обманывает. У нее был парень, бывший служащий из национальной гвардии Никарагуа, который работал на Сегуру. Как-то он избил ее и украл все деньги. Клевые у него там ребята. Теперь она жаждет, чтоб мы их всех накрыли. Мотивы ее вполне понятны.
— Я думаю, что она продаст ту же информацию, которую мне уже сообщил Диди Джи.
— Ее очень беспокоит Бобби Джо Старкуэзер. Она говорит, что он скрытый гей и с женщинами в постели ничего не может. Это он выбросил официантку из окна отеля, а за это в «Анголе» поджарили какого-то местного мелкого воришку.
Я уставился на мальчишек, играющих в бейсбол.
— В чем дело? — спросил Фицпатрик.
— Я знал его. Его звали Джонни Массина.
— Вы что, тесно общались или как?
— Я пытался помочь ему бросить пить. А она знает, где может находиться Старкуэзер?
— Насчет этого она как-то неясно выразилась.
— Я так и думал, — сказал я. — Напиши мне ее имя и адрес, тогда я прямо сейчас отправлюсь к ней. Все равно меня держат на коротком поводке.
— Лейтенант, можно, я задам личный вопрос?
Я хотел сказать: «Почему бы и нет?», поскольку до этого он никогда не проявлял особой сдержанности, но он, не дав мне начать, заговорил сам.
— По всему видно, что ты хороший полицейский, а как человек — любишь уединение. Но ты же католик и, по идее, должен переживать из-за того, что там происходит, — сказал он.
— Где? — спросил я, уже зная ответ, хотя не был готов к продолжению дискуссии.
— В Центральной Америке. Они приносят нашим людям столько вреда. Убивают священников и монашек из монастыря Благовещения Марии, причем стреляют из пулеметов М-16 и М-60, которые мы же им и продаем.
— Не стоит брать на себя ответственность за все это.
— Но это же наша церковь. А они наши люди. И обойти этот факт нельзя, лейтенант.
— А кто тебя об этом просит? Тебе только следует знать границы своих полномочий, вот и все. Вот греки это поняли. И тебе и мне надо бы поучиться у них.
— Тебе кажется, что это добрый совет? — спросил он.
— Я не хочу, чтобы у меня в голове постоянно копошились всякие сомнения, будто куча сороконожек.
— Если уж тебе так по вкусу цветистые выражения, попробуй ответить по существу: почему мы восхищаемся Прометеем и презираем Полония? Не пытайся состязаться с воспитанником иезуитов, лейтенант.
За сотни лет мы поднаторели в словесных баталиях с инакомыслящими.
На его лице появилась улыбка лучшего игрока на подаче, пославшего крученый мяч с такой силой, что отбивающий завертелся волчком.
В этот вечер я отправился в кампус Туланского университета, где во дворе давал концерт струнный квартет, в котором играла Энни. Она сидела на освещенной сцене и была очаровательна в своем темном костюме и безупречно белой блузке. По лицу было видно, что она полностью поглощена музыкой, но в то же время внимательно читает ноты, стоящие на металлическом пюпитре перед ней, и старательно водит смычком по своей виолончели. Когда она играла, в ее лице появлялось что-то прелестно-детское, то, что замечаешь на лицах людей, которые, занимаясь своим, личным, словно преображаются. После концерта нас пригласили на вечеринку на открытом воздухе в округе Гарденс. Меж деревьев висели японские фонарики, подводные огни в бассейне испускали дымчатый свет под изумрудной поверхностью; воздух благоухал жасмином, розами и свежестью политой земли на клумбах; негры-официанты с подносами, уставленными бокалами с шампанским и фруктовыми прохладительными напитками, почтительно обходили группки смеющихся людей в вечерних платьях и летних смокингах.
Ей было хорошо. Я видел, что сейчас в глазах Энни нет страха и отвращения к себе, которые появились после Бобби Джо Старкуэзера, и она всячески старалась помочь мне забыть, что произошло вчера на заднем сиденье кадиллака Хулио Сегуры.
Но мой эгоизм не позволял мне забыть те десять секунд между тем, как охранник вытащил автоматический пистолет из кармана на двери автомобиля, и тем моментом, когда револьвер в моей руке оглушительно выстрелил и голова Сегуры взорвалась, разлетевшись на кусочки по всему салону. Я не сомневался, что, в отличие от большинства злополучных жалких личностей, с которыми мы обычно имели дело, Сегура был настоящим злодеем, но каждому, кому приходилось стрелять из оружия в другого человека, знакомо это настоянное на адреналине ощущение собственного могущества, которое испытываешь в этот момент, и тайное удовлетворение от того, что тебе представилась возможность его испытать. Я стрелял в людей во Вьетнаме, дважды — когда уже служил в полиции, и сознавал, что внутри меня по-прежнему кроется все та же первобытная обезьяна, от которой мы произошли.