В болотной мгле клубились клочья марев:Российских дел неизжитые сны…
Царь, пьяным делом, вздернувши на дыбу,Допрашивает Стрешнева: «Скажи —Твой сын я, али нет?». А Стрешнев с дыбы:«А черт тя знает, чей ты… много насУ матушки-царицы переспало…»
В конклаве всешутейшего собораНа медведях, на свиньях, на козлах,Задрав полы духовных облачений,Царь, в чине протодьякона, ведетПо Петербургу машкерную одурь.
В кунсткамере хранится голова,Как монстра, заспиртованная в банке,Красавицы Марии Гамильтон…
В застенке Трубецкого равелинаПытает царь царевича — и кровьЗасеченного льет по кнутовищу…
Стрелец в Москве у плахи говорит:«Посторонись-ка, царь, мое здесь место».Народ уж знает свычаи царейИ свой удел в строительстве империй.
Кровавый пар столбом стоит над Русью,Топор Петра российский ломит борИ вдаль ведет проспекты страшных просек,Покамест сам великий дровосекНе валится, удушенный рукою —Водянки? иль предательства? как знать…Но вздутая таинственная маскаС лица усопшего хранит следыНе то петли, а может быть, подушки.
Зажатое в державном кулакеЗверье Петра кидается на волю:Царица из солдатских портомой,Волк — Меншиков, стервятник — Ягужинский,Лиса — Толстой, куница — Остерман —Клыками рвут российское наследство.
Петр написал коснеющей рукой:«Отдайте всё…» Судьба же дописала:«…распутным бабам с хахалями их».
Елисавета с хохотом, без гневаРазвязному курьеру говорит:«Не лапай, дуралей, не про тебя-деПечь топится». А печи в те порыТопились часто, истово и жаркоУ цесаревен и императриц.Российский двор стирает все различьяБлудилища, дворца и кабака.Царицы коронуются на царствоПо похоти гвардейских жеребцов,Пять женщин распухают телесамиНа целый век в длину и ширину.Россия задыхается под грудойРаспаренных грудей и животов.Ее гноят в острогах и в походах,По Ладогам да по Рогервикам,Голландскому и прусскому манеруТуземцев учат шкипер и капрал.Голштинский лоск сержант наводит палкой,Курляндский конюх тычет сапогом;Тупейный мастер завивает души;Народ цивилизуют под плетьмиИ обучают грамоте в застенке…А в Петербурге крепость и дворецМеняются жильцами, и кибиткаКого-то мчит в Березов и в Пелым.
3
Минует век, и мрачная фигураВстает над Русью: форменный мундир,Бескровные щетинистые губы,Мясистый нос, солдатский узкий лоб,И взгляд неизреченного бесстыдстваПустых очей из-под припухших век.У ног ее до самых бурых далейНагих равнин — казарменный фасадИ каланча: ни зверя, ни растенья…Земля судилась и осуждена.Все грешники записаны в солдаты.Всяк холм понизился и стал как плац.А надо всем солдатскою шинельюПровис до крыш разбухший небосвод.Таким он был написан кистью Доу —Земли российской первый коммунист —Граф Алексей Андреич Аракчеев.
Он вырос в смраде гатчинских казарм,Его познал, вознес и всхолил Павел.«Дружку любезному» вставлял клистирДержавный мистик тою же рукою,Что иступила посох КузьмичаИ сокрушила силу Бонапарта.Его посев взлелял Николай,Десятки лет удавьими глазамиМедузивший засеченную Русь.
Раздерганный и полоумный ПавелСобою открывает целый рядНаряженных в мундиры автоматов,Штампованных по прусским образцам(Знак: «Made in Germany», клеймо: Романов).Царь козыряет, делает развод,Глаза пред фронтом пялит растопыркойИ пишет на полях: «Быть по сему».
А между тем от голода, от мора,От поражений, как и от побед,Россию прет и вширь, и ввысь — безмерно.Ее сознание уходит в рост,На мускулы, на поддержанье массы,На крепкий тяж подпружных обручей.Пять виселиц на Кронверкской куртинеРифмуют на Семеновском плацу;Волы в Тифлис волочат «Грибоеда»,Отправленного на смерть в Тегеран;Гроб Пушкина ссылают под конвоемНа розвальнях в опальный монастырь;Над трупом Лермонтова царь: «Собаке —Собачья смерть» — придворным говорит;Промозглым утром бледный ДостоевскийГорит свечой, всходя на эшафот…И всё тесней, всё гуще этот список…
Закон самодержавия таков:Чем царь добрей, тем больше льется крови.А всех добрей был Николай Второй,Зиявший непристойной пустотоюВ сосредоточьи гения Петра.Санкт-Петербург был скроен исполином,Размах столицы был не по плечуТому, кто стер блистательное имя.Как медиум, опорожнив сосудСвоей души, притягивает нежить —И пляшет стол, и щелкает стена, —Так хлынула вся бестолочь РоссииВ пустой сквозняк последнего царя:Желвак От-Цу, Ходынка и Цусима,Филипп, Папюс, Гапонов ход, Азеф…Тень Александра Третьего из гробаЗаезжий вызывает некромант,Царице примеряют от бесплодьяВ Сарове чудотворные штаны.Она, как немка, честно верит в мощи,В юродивых и в преданный народ.И вот со дна самой крестьянской гущи —Из тех же недр, откуда Пугачев, —Рыжебородый, с оморошным взглядом —Идет Распутин в государев дом,Чтоб честь двора, и церкви, и царицыВ грязь затоптать мужицким сапогомИ до низов ославить власть цареву.И всё быстрей, всё круче чертогон…В Юсуповском дворце на Мойке — Старец,С отравленным пирожным в животе,Простреленный, грозит убийце пальцем:«Феликс, Феликс! царице всё скажу…»