Генерал Епанчин. Настасья Филипповна…
Настасья Филипповна (перебивая). Ах, генерал, я и забыла! Но будьте уверены, что о вас я предвидела. Если уж вам так обидно, то я и не настаиваю и вас не удерживаю, хотя бы мне очень желалось именно вас при себе теперь видеть. Во всяком случае, очень благодарю вас за ваше знакомство и лестное внимание, но если вы боитесь…
Генерал Епанчин (великодушно). Позвольте, Настасья Филипповна, кому вы говорите? Да я из преданности одной останусь теперь подле вас, и если, например, есть какая опасность… К тому же я, признаюсь, любопытствую чрезмерно. Я только насчет того хотел, что они испортят ковры и, пожалуй, разобьют что-нибудь… Да и не надо бы их совсем, по-моему, Настасья Филипповна!
Вошёл Рогожин и за ним ещё несколько человек.
Фердыщенко. Сам Рогожин!
Подойдя к столу, он положил на него один странный предмет, с которым и вступил в гостиную, держа его пред собой в обеих руках. Это была большая пачка бумаги, вершка три в высоту и вершка четыре в длину, крепко и плотно завернутая в «Биржевые ведомости» и обвязанная туго-натуго со всех сторон и два раза накрест бечевкой, вроде тех, которыми обвязывают сахарные головы. Затем стал, ни слова не говоря и опустив руки, как бы ожидая своего приговора.
Настасья Филипповна (указывая глазами на «предмет»). Что это такое?
Рогожин (почти шепотом). Сто тысяч!
Настасья Филипповна (обращаясь ко всем). Это, господа, сто тысяч, вот в этой грязной пачке. Давеча вот он закричал как сумасшедший, что привезет мне вечером сто тысяч, и я всё ждала его. Это он торговал меня; начал с восемнадцати тысяч, потом вдруг скакнул на сорок, а потом вот и эти сто. Сдержал-таки слово! Фу, какой он бледный!.. Это давеча всё у Ганечки было: я приехала к его мамаше с визитом, в мое будущее семейство, а там его сестра крикнула мне в глаза: «Неужели эту бесстыжую отсюда не выгонят!» – а Ганечке, брату, в лицо плюнула. С характером девушка!
Настасья Филипповна (схватила в руки пачку). Ганька, ко мне мысль пришла: я тебя вознаградить хочу, потому за что же тебе всё-то терять? (обращается к Рогожину) Рогожин, доползет он на Васильевский за три целковых?
Рогожин. Доползет!
Настасья Филипповна. Ну, так слушай же, Ганя, я хочу на твою душу в последний раз посмотреть; ты меня сам целые три месяца мучил; теперь мой черед. Видишь ты эту пачку, в ней сто тысяч! Вот я ее сейчас брошу в камин, в огонь, вот при всех, все свидетели! Как только огонь обхватит ее всю, – полезай в камин, но только без перчаток, с голыми руками, и рукава отверни, и тащи пачку из огня! Вытащишь – твоя, все сто тысяч твои! Капельку только пальчики обожжешь, – да ведь сто тысяч, подумай! Долго ли выхватить! А я на душу твою полюбуюсь, как ты за моими деньгами в огонь полезешь. Все свидетели, что пачка будет твоя! А не полезешь, так и сгорит; никого не пущу. Прочь! Все прочь! Мои деньги! Я их за ночь у Рогожина взяла. Мои ли деньги, Рогожин?
Рогожин. Твои, радость! Твои, королева!
Настасья Филипповна. Ну, так все прочь, что хочу, то и делаю! Не мешать! Фердыщенко, поправьте огонь!
Фердыщенко (ошеломленно). Настасья Филипповна, руки не подымаются!
Настасья Филипповна (схватила каминные щипцы, разгребла два тлевшие полена). Э-эх!
Чуть только вспыхнул огонь, бросила на него пачку. Крик раздался кругом; многие даже перекрестились.
Все хором. С ума сошла, с ума сошла!