Он снова принялся за работу, спросив только:
— С тобой все в порядке, детка?
Элизабет побледнела, ее светлая кожа приобрела зеленоватый оттенок. Харри заметил дрожь, пробежавшую по ее телу.
— Я ненавижу колокола… Особенно погребальный звон. У меня от него мурашки.
Харри удивился. Он уже давно считал, что она не способна на что-либо реагировать. Всегда слишком хорошо контролирует себя. Но сейчас с ней явно было что-то неладно.
— Что же, — сказал он с сочувствием, но вполне прозаично. — Придется тебе потерпеть. Большой Человек умер… и его люди оплакивают его. Знаешь, его ведь называли «королем»… вряд ли они прекратят бить в колокол из-за тебя.
Он усердно трудился над ее лицом.
— Ты, наверное, потеряла кого-то из близких?
Это оказалось бы еще одним сюрпризом. Харри готов был поклясться, что ей наплевать на всех на свете.
Она помолчала, затем произнесла:
— Мне некого терять.
— Как! Ты совсем одна на свете?
— Совсем.
— А нас целых восемь человек, — ответил он весело. — Так что иногда хочется, чтобы было поменьше!
Он остановился.
— Я положил три слоя тона. Конечно, считается, что хватит и одного слоя чудо-грима, но нам-то с тобой лучше знать, правда, детка? К тому же Пит, как всегда, будет во что бы то ни стало добиваться совершенства.
И тебе придется то и дело нырять в воду, как чертику на веревочке.
Он взял увеличивающее зеркало и подал ей, чтобы она могла взглянуть на себя. Она бесстрастно изучала его, как всегда превосходную, работу. Она золотилась и сияла. Тушь удлинила ее и без того длинные ресницы, и осененные ими удивительные глаза, зеленые и бездонные, таинственно мерцали. Черты ее были искусно подчеркнуты тенями, широкие, изящно очерченные губы манили соблазном.
Она коротко кивнула.
— Замечательно.
Все-таки она странная, подумал Харри. Он ни разу не видел в ее взгляде восхищения собственной красотой. Как будто это механизм, который нужно наладить и за которым требуется уход, чтобы хорошо действовал.
— А вот и Бесс идет причесать тебя.
Вошла Бесс, как всегда, бурча себе под нос.
— Боже, как я ненавижу этот колокольный звон…
— Будь благодарна жизни за маленькие радости.
Здесь в любом случае гораздо приятнее, чем в какой-нибудь промозглой лондонской студии.
Элизабет вымыла голову накануне вечером. Она вытащила шпильки, и тяжелая сверкающая масса волос закрыла ей спину почти до талии.
Бесс расчесала их, разделила на три части, затем свернула пучком, а за ухом вколола огромный яркий цветок гибискуса.
— Хорошо, — сказала она, закончив, — теперь займемся телом. — Харри понял, что пора идти. Другие фотомодели, нисколько не стесняясь, показывались обнаженными и перед ним, и перед другими. Но не Элизабет Шеридан.
— Ну, увидимся на берегу… пока-пока.
Элизабет встала, спустила купальник до талии, а Бесс принялась втирать ей в кожу переливающуюся золотистую жидкость, которая, высыхая, создавала впечатление великолепного загара.
— Вот и все… прекрасно…
Бесс отправилась мыть руки.
— Вот и положись на этого Пита, — ворчала она. — Ни водопровода, ни электричества, вообще ничего. Что ему взбрело в голову ехать в такую даль?
— Очевидно, агентство заключило договор…
— Необитаемый остров, дай только! Никого, кроме нескольких дурацких туземцев, да ко всему прочему этот проклятый звон!
По телу Элизабет прошла дрожь, но она овладела собой, а Бесс уже потихоньку, чтобы не испортить своей работы, возвращала на место бретельки купальника.
Купальник был синий, щедро открывавший ее тело.
Бесс еще раз внимательно, придирчиво оглядела Элизабет.
— Да, думаю, даже Пит ни к чему не придерется…
Пошли, разделаемся со всем этим поскорее…
Три часа спустя Элизабет в последний раз погрузилась в воду, вынырнула и улеглась на берегу, прижавшись щекою к горячему песку. Теперь было не важно, что песок прилипает к коже. Наконец-то Пит был доволен. Ей пришлось все время то нырять, то вылезать из воды, забираться в лодку или с брызгами выныривать из волн, а фотокамера все это время не отрывалась от нее, чтобы продемонстрировать потенциальным покупателям все совершенство макияжа: не размылся тон, не потекли ресницы, не размазалась помада.
Почему-то она чувствовала себя разбитой. Проклятый колокол… звучный скорбный звон не прекращался ни на минуту. Кто-то подошел к ней. Это оказался Пит, режиссер.
— Мы собрались в Нассау посмотреть окрестности.
Поедешь?
— Спасибо, нет.
— Здесь же совершенно нечего делать.
— А мне ничего и не нужно.
— В Нассау можно походить по магазинам. На Бей-стрит есть совсем неплохие.
— Мне ничего не надо.
Но он все еще пытался уговорить ее. Бог знает, почему, подумал он, ясно, что из этого ничего не выйдет. Но что-то в ней влекло его.
— Мы думаем еще заехать на Райский остров, сыграем в рулетку. Может быть, повезет…
— Удачи вам.
Он сердито бросил:
— Как знаешь. Но к девяти часам будь готова, хорошо? У нас еще впереди ночные съемки.
— Я всегда готова.
Да, подумал он, сердито поворачиваясь и уходя. Готова, но только для работы…
Подошел Харри, издали наблюдавший за их разговором.
— Не трать времени. — посоветовал он. — Ничего не добьешься… Сколько народу около нее вертелось, и все без толку. Ты ведь знаешь, ее так и зовут Ледышкой.
Живет в своем мире — без мужчин.
Элизабет лежала на песке, пока совсем не обсохла, безуспешно пытаясь не обращать внимание на заунывный звон. Казалось, он проникал в каждую клеточку ее тела.
В маленьком розовом бунгало от него тоже не было спасения. В комнате кто-то убрался. Накрыта постель, поставлена свежая вода и целый кувшин какого-то прохладного питья, пахнущего ананасом и еще чем-то незнакомым. Она сразу выпила два стакана. Затем выскользнула из купальника, полотенцем стерла с себя песок и поставила в стакан с водой цветок гибискуса, который был вколот в волосы. Затем натянула свои собственный купальник цвета морской волны, а снятый разложила сохнуть на подоконнике. Сняла тщательно наложенный Харри макияж, намазалась сначала увлажняющим кремом, затем маслом для загара.