Очень медленно идет автобус. Столько ждать и так ехать! Хорошо еще, она сидит. Повернули. Остановка. Ой, что сейчас будет! Она опускает кулаки за край сиденья, потому что тот, кажется, не один...
Анатолий Панфилыч Щербаков, слегка выпимши, ехал из конторы домой, имея при себе наряды-заказы на шитье полботинок. Был он севши до поворота, так что обретался внутри, и теперь, когда скучавшие с прошлой Пасхи за поворотом люди нажали, Анатолий Панфилыч, втиснутый после отрыва от Дориной кофты побритым лицом в какую-то женскую спину, воткнулся носом в вещество этой гражданки и стал задыхаться. Сзади страшно давили, и он, чтобы вовсе не прекратить дыхания и жизни чеботаря, взялся зубами за женскую внутреннюю пуговицу, обнаруженную носом сквозь гражданкин труакар. Во рту сразу запахло женой, и это помогало жить и оставаться встоячку. Руки Анатолий Панфилыч раскинул, как получилось, вернее, ушли руки куда вышло, и он чуял, что за правую, обмотанную изоляцией для сбережения от сапожного ножа, кто-то дружелюбно держится. Левая рука очутилась не понять где, и Анатолию Панфилычу мерещилось, что там, где она теперь, по ней гадают цыгане. Левая под это годилась, будучи меньше правой истрачена на сапожное дело, ибо на правой у Анатолия Панфилыча, кроме линий жизни, любови и небольшой выпивки, были еще линии дратвы смоленой и дратвы вощеной - пожизненные борозды, протертые хорошей воропаевской дратвой, когда он ее, как по-старому, затягивал. Вообще правая рука Анатолия Панфилыча была усталой - она и шилом ковыряла, и молотком стукала, и клещами кожу на колодку натягивала. Левая, конечно, как могла помогала и тоже была во многих метинах, ибо, когда Анатолий Панфилыч был еще выведен Чеховым под именем Ваньки Жукова, сапожный нож, соскочимши с подрезаемой стельки или подошвы, чиркал, случалось, по левой этой руке, а то и промахивался, когда гвозди хозяин торопил.
"Эх, гвозди, - думал, задыхаясь в дамской говядине, Анатолий Панфилыч, но п у г в и ц у из з у б не выпускал, как не выпускал, работая, набранные в губы гвоздики. - Скоро уж вас не будет, гвозди деревянные... Осиновые вы и в кожаный товар идете... Эх и делаю я вас, гвозди, как никто! Вася Немоляев с Божедомки еще такие работает, дядя Ипат в Замоскворечье да Абрашка в Малаховке. Правда, Абрашка железные, бродяга, признал и внедряет. А деревянный что? Он, как по слякоти пройдешь, - подошва разбухнет и гвоздок в дырочке своей разбухнет, - вот она и опять гвоздем засунута. А железный не взбухнет, и дырка вокруг него, как женская малашка, хлюпает, а в нее - вода! Стелька гниет, хотя портянка, конечно, воду примет, но это уже ногам не обувь..."
Стиснутый Анатолий Панфилыч ощутил всю мерзость водяного просачивания в раззявившиеся гвоздевые дырки и аж затоптался, отчего ноги в момент попали в чьи-то калошки, и он успокоился. Однако раздумье о гвоздях без спросу передалось рукам и пальцам, и те сразу поняли работу. И левая подставила чурочку правой, и острейшим сапожным ножом разделила, стукая по нему этой самой правой, чурочку на пластинки, тонкие и гладкие, высотой в будущий гвоздик. Потом левая придержала одну пластинку за верхнее ребро, а правая сняла с нее фаску под будущие острия. Можно бы и с обороту снять, но можно нет. Анатолий Панфилыч снимает односторонне. Потом, пока левая, перевернув пластинку фаской вверх, придерживала, правая - чинь-чинь-чинь! - развалила ее на двадцать гвоздиков. А потом - дырявим форштиком подошву, из губ гвоздики берем, левым большим пальцем притыкаем и молотком - тык! Молотком тык! Тык! Тык! Тык!
Ловчее, гляди! Вон жена как беспокоится. Сын уроки делает беспокоится. Да и сам Анатолий Панфилыч, мастер каких поискать, беспокоится на табуретике в своем углу, где клей варится и в кожаные гнезда инструмент сунутый, и нога торчит сапожная, и колодок любых куча. Любые-то они любые, да только таких ни у кого больше нету. "Щербаков" на одной паре химическим карандашом написано. Думаете Анатолий Панфилыч? Нет же - Александр Сергеевич, тот самый, чьего имени Ростокинский район переименуют. А на другой паре - "Шверник", а на третьей - "Жданов".
Вот на чьи ножки шьет модельные полботинки Анатолий Панфилыч, которого сейчас задавить могут. Хорошие полботинки, рантовые с дырочками на четыре блочки под шнурки. Блочка - это чтобы дырку для шнурка держать. А на обувь, которую строит Анатолий Панфилыч, дают особую - медную хромированную; он ее сейчас, по секрету сказать, и везет, а где - не наше дело.
Сапожник Анатолий Панфилыч Щербаков, сидишь ты в уголку, работаешь; фартук на тебе клеем заляпанный; выпиваешь, конечно, бывает; жена у тебя косит, но женщина она застенчивая и хорошая. Сын у тебя - мальчик Юрик, у которого достало тщания пошить себе настоящие прахаря, да еще между стелькой и подошвой сунуть обрезок кожи, смоченный в керосине, так что сапожки прахаря то есть - получились со скрипом, и этот способ - старинный. А еще Юрику хватило терпения, склеив сперва на бутылке картонную катушку, намотать на нее д в е с т и витков проволоки для детекторного приемника. А сам Анатолий Панфилыч сидит на табуретике своем, вколачивает деревянные гвоздики в державные котурны и ни разу работу на себя не примеряет, потому что один военный человек заглянул ему в глаза, отчего Анатолий Панфилыч глаза отвел, а тот сказал: "Глаз не отводи и слушай. Если примеришь хоть на свою, хоть на ч и ю ногу, наш прибор по запаху пота всё узнает. Понял?" "Понял", сказал Анатолий Панфилыч. Но этот военный на всякий случай дал ему в рыло. Ни с того ни с сего взял и дал. Конечно, Анатолий Панфилыч и думать забыл мерить пошитые полботинки, а бывало, дошьет левый, возьмется за правый, повертит, дошивши правый, обое на руках и доволен. А в душе говорит: "Носите наши чики-брики на здоровье, дорогой товарищ Шверник!" - и опасается даже мысленно представить, как в его изготовленных полботинках товарищ Шверник прохаживаются гулять в Мавзолей или танцуют п а д э с п а н е ц, когда соберутся они там выпить-закусить.
Среди новых свисавших, которые как раз всей кучей прошли спинами по сугробу, виднелась долговязая фигура мерзавца по имени Эдик, а по фамилии Аксенюк. Был он красивый сам собою, имел от роду двадцать лет и нагло смуглый лицом, с красными как вишня губами, с черными как смоль волосами шагал с песней по жизни. Вот и теперь изо всех свисавших человек шестидесяти - обычной этой грыжи тогдашнего транспорта - только он один проник на ходу в автобус и преспокойно втиснулся по другую сторону сиденья, на котором под народом лежал известно кто. Втискиваясь, Эдик уперся рукой в профиль лежащего, отчего и так снулый профиль стал выглядеть на холодном и потрескавшемся дерматиновом сиденье натуральным кладбищенским барельефом.
Стройный как тополь Эдик упирался затылком в вогнутый потолок и, со своего места видя всё, сразу приметил двоих нездешних. Впереди, возле Доры, - сдавленного Минина и Пожарского, а недалеко от себя тоже стиснутого, но чем-то увлеченного Пупка.
Кондукторша лаяла Минина и Пожарского, чтобы брал билет дальше, а тот отвечал, что, мол, ну конешно, но надо в карман сперва слазить, и как вообще теперь будет, и куда вообще он приедет, если даст кругаля? "Мое, што ли, дело! - орала кондукторша. - Бери билет, не то постовому сдам!" - и началось называемое "взять билет".