– Горбушин, Михаил,– еле слышно сказала Клава и, сделав паузу, добавила: – Учились вместе.
– А вы, Горбушин, знакомы с этой гражданкой?
Он нехотя поднял голову и, воровато стрельнув глазами, снова уставился в пол.
– Ну, что скажете, Горбушин?
– Никого я не знаю.
– Миша! – ахнула Брызгалова.– Да как же так! – Она, как от удара, прикрыла лицо рукой и, очевидно только сейчас оценив меру его предательства, глухо, сквозь зубы сказала: – Ну и подлец же ты!
– Что она оскорбляет? – возмутился Горбушин.
– Нет, она вас не оскорбляет, по-моему, она сказала очень правильно,– не сдержался я.– Повторите ваши показания, гражданка Брызгалова!
Клава слово в слово повторила все то, что рассказала мне часа полтора назад.
Когда Клава закончила говорить, я спросил у Михаила:
– Горбушин, вы подтверждаете то, что сейчас сказала свидетельница Брызгалова? Подумайте, прежде чем ответить.
– Да, подтверждаю,– по-прежнему не поднимая головы, чуть слышно сказал Горбушин.
Я поблагодарил девушку и сказал, что она и ее тетка свободны… Клава кивнула мне и молча вышла из кабинета.
– Ну, Горбушин, давайте теперь поговорим откровенно или вы опять будете вилять и путать следствие?
– Я вам все скажу, все, вот сейчас, честно…
Горбушина было трудно узнать: все черты его лица выражали неподдельный страх, руки тряслись, губы перекосились в жалкой улыбке. И тут я понял, что мешало ему дать правдивые показания,– страх! Обыкновенный страх. Этот элегантный и подтянутый парень оказался трусом.
Михаил, захлебываясь, как бы опасаясь, что я его перебью, говорил:
– Да, я заезжал к ней, заезжал, а она сказала, что ждет от меня ребенка. Я не хотел, чтобы Тамара узнала, она убьет меня, вы ее характера не знаете. Ночью стукнет чем попало. Она мне сто раз говорила, что за ревность ей дадут условно. А Клава, то есть гражданка Брызгалова, жаловаться вам пришла. Она, и когда я в армии был, путалась с кем попало. У меня есть письма, документы. И вообще надо еще доказать, чей это ребенок.
В своем страхе он даже не понимал, из каких побуждений пришла ко мне Клава. Его сейчас заботило только одно: как бы история их взаимоотношений не всплыла на поверхность. Нарочито спокойным тоном, чтобы прервать бессвязную исповедь, я спросил:
– Что вы делали после того, как ушли от Брызгаловой?
– Я могу поклясться, что ни на кого не наезжал.
– Мне не нужны ваши клятвы. Я повторяю. Что вы делали после того, как ушли от Брызгаловой?
– Да ничего особенного. Правда, но вы мне опять не поверите, мне показалось, что машина, которую я оставил на шоссе, стоит немного дальше того места, где я ее оставил.
– На сколько дальше?
– Не могу точно сказать, но дальше.
– Почему вы так решили?
– Да потому, что я оставил ее как раз напротив дома, там надо идти через опушку леса метров триста – четыреста, все прямо и прямо. А когда я шел обратно к шоссе, то увидел, что машина стоит намного правее, так что пришлось идти наискосок.
– Вы это точно помните?
– Ну конечно, там еще канава, пришлось ее обходить. А если идти прямо, то никакой канавы нет.
– Почему вы сразу об этом не сказали?
– А кто бы мне поверил, вы вон как на меня навалились. Признавайся, да и все тут. А я действительно ни на кого не наезжал. Я очень аккуратно вожу, вот посмотрите.– Горбушин полез в карман и достал водительские права и талон.– Третий год-и ни одного прокола.
– Когда вы подошли к машине, вы ничего особенного не заметили?
– Нет, я был в таком состоянии после разговора с Брызгаловой, что если там что и было, то все равно бы не заметил…
– Ключи от зажигания оставались в машине?
– Да.
– Вы никого не встретили на шоссе после того, как вернулись от Брызгаловой?
– Нет, а может быть, и встретил, я вам говорю, что был в таком состоянии…
– Почему вы скрыли, что заезжали к Брызгаловой?
– Боялся, что Тамара узнает. Кому это приятно?
– Да, приятного мало…– согласился я.– Ладно, Горбушин, идите.
– Товарищ следователь…– Михаил умоляюще посмотрел на меня,– можно вас попросить…
– Идите, идите,– строго сказал я, зная заранее, о чем он будет просить.– Идите и помните, что подписка о невыезде остается в силе.– «Пусть волнуется, трус несчастный»,– подумал я, хотя в эту минуту был почти уверен в том, что Горбушин не совершал наезда.
Горбушин вскочил и торопливо, не попадая в рукава пальто, стал одеваться. Глядя на него, я почувствовал злость. Самую настоящую злость. Нет, не на него! На самого себя. За то, что я уцепился за Горбушина. Почему уцепился? Да, видимо, потому, что уж очень удобная версия. Машина – пожалте машину, преступник – пожалте преступник. С самого начала я отверг несколько мелочей, забыв о том, что в нашем деле мелочей не бывает. Кто придумал поговорку «Все гениальное просто»? Ничего подобного: не только гениальное, а даже все правдоподобное, жизненное, простое очень сложно. Вот пойди предугадай, что Горбушин, боясь разоблачения перед женой, будет сознательно скрывать свое алиби. Прав был все-таки Песчанский: преждевременно напечатала заметку наша газета. Конечно, Горбушина трудно назвать светлой личностью. Мерзавец, трус, но не убийца, хотя я знаю случаи, когда убивали из-за трусости. Зря многие думают, что трусость безобидное качество. Трусы предают, позволяют творить при них преступления, а часто сами совершают их именно из-за трусости.