Выбрать главу

Так я попал на допрос девушки-радистки. Очнулся я от того, что кто-то больно хлопал меня по щекам. Девушка уже не кричала – она лежала на цементном полу, широко раскинув руки, и из ее рта вместе с дыханием вырывался тяжелый, надсадный хрип. В дверях камеры стоял улыбающийся Кригер.

– Пойдем-ка ко мне,– как ни в чем не бывало сказал он.– У тебя действительно паршивые нервы.

Но не успел я выйти в коридор, как приступ неудержимой рвоты буквально потряс все мое тело. Раздавленный и потрясенный, согнувшись в три погибели, я стоял, прислонившись к шершавой стене, не в силах сделать ни единого шага.

– Поговорим утром,– брезгливо глядя на меня, сказал Кригер и, добавив что-то по-немецки дюжему фельдфебелю, неторопливо зашагал по коридору.

Фельдфебель дал мне еще пару оплеух, а затем схватил за шиворот и грубо поволок в противоположную сторону. Дойдя до конца коридора, мы спустились вниз по узенькой лестнице без перил. Я почувствовал сырой и затхлый подвальный запах. Вдоль коридора, освещенного тусклой лампочкой, одетой в металлическую сетку, тянулся ряд дверей, обитых листовым железом. Отомкнув одну из дверей, фельдфебель втолкнул меня в камеру. Я снова потерял сознание. Очнулся на рассвете. В камере не было ничего, кроме охапки прелой соломы. При тусклом свете, пробивавшемся в маленькое зарешеченное оконце, я заметил надписи, сделанные на стенах. Надписей было много: это были прощальные слова узников, сидевших здесь до меня. Некоторые из них были сделаны кровью.

«Живым мне отсюда не выбраться»,– мелькнула мысль. Но, как ни странно, эта мысль не вселила в меня чувства страха: после всего виденного и пережитого мной овладело тупое безразличие. Нестерпимо хотелось пить, и это единственное нехитрое желание полностью охватило меня. Мне все время мерещилась вода, какой торговали на всех перекрестках Солониц до войны, шипучая газированная вода.

За стакан простой чистой газировки, с белыми пузырьками, я готов был отдать сейчас все, что угодно…

С лязгом отворилась дверь, и в камеру втолкнули мужчину в разорванной рубахе. Мужчина, застонав, неловко опустился на солому.

– Мерзавцы,– процедил он сквозь зубы,– все печенки отбили! Эй, паренек,– повернулся он ко мне,– помоги-ка.

Я подскочил к нему и в нерешительности остановился, не зная, чем ему помочь.

– Переверни меня на бок, только осторожнее,– попросил мужчина, сморщившись от нестерпимой боли.– Крепко они меня отделали, по-научному.

– За что они вас так?

– За что? – Мужчина невесело усмехнулся.– Это тебе знать не стоит.– Он внимательно посмотрел на меня, а потом спросил: – Ты, часом, не знал дядю Ефрема?

– Нет,– невольно вырвалось у меня.

– Значит, показалось. Видел я однажды у него хлопчика, похожего на тебя.

– Нет, нет, это был не я!

– Да ты не таись.– Тут лицо мужчины перекосилось от боли.– Нам все равно выхода отсюда нет. Жаль только, что мало этой фашистской рвани уничтожил! Продала нас какая-то тварь, чтоб ей ни дна, ни покрышки!

– А что с дядей Ефремом?-поспешно спросил я, чтобы сменить тему.

– Если бы я знал… Может, его уже и в живых нет. То, что не он предал,– голову даю на отсечение! Проверенный человек. А тебя я сразу узнал, ты к нему приходил из Солониц. Так, что ли? Меня ты видеть не мог, я у Ефрема в сараюшке сидел, оттуда в щелку тебя и видел. Где тебя взяли?

– Там, на Железнодорожной.

– Ясно. Меня тоже там. Иду – занавески закрыты. Значит, все в порядке. Стук-стук-стук – тут они и навалились. Но я им, гадам, дал шороху, двоих положил на месте. Знать бы только, кто нас продал, сообщить товарищам.

– Давно тебя взяли? – спросил я.

– Часа три назад!

Я почувствовал, как кровь ударила в лицо. Это я помог арестовать сидящего передо мной человека, из-за моего малодушия он обречен на смерть. Увидев, что я изменился в лице, мужчина приподнялся и, строго посмотрев на меня, сказал:

– Эй, парень, только не раскисай, ты ведь, поди, наш, советский. Покажем фашистам, как умеют умирать советские люди!