— Вот! В сражении вы — бог войны. Бьете по цели, и в вас снаряды летят, и рвутся близко, а вы плюете на все это, вам некогда переживать свист осколков, грохот, опасность, вам цель поразить надо! Так ведь? Так. И совсем иное в госпитале: беспомощный, на койке лежите, а над вами завывают вражеские моторы, смерть висит, и руки, и мысли делом не заняты, тут вы сами — цель. А?
— Мерзкое состояние! — подхватил Ельников. — И ведь, черт возьми, бомбили-то железнодорожную станцию, а госпиталь в лесу, в палатках, и умом понимаешь, что не в тебя свистит бомба, а — жуть! Бессильный страх в койку вжимает…
— Да, вот именно! А вы говорите!..
— Что я говорю? — опешил Ельников.
— Что меня в сосновый бор, в тишину у речки. Не-ет, дорогой мой, при ничем не занятых мыслях и руках тяжело выносить удары. Сами знаете по военному времени.
— И по мирному времени знаю, я ведь тоже чуть сына не потерял… — Ельников закусил губу: о-о, как неосторожно вырвалось!..
— А что с сыном? Болезнь? Ранение?
— Пожалуй, болезнь. Но кризис как будто миновал. Оставим эту тему, Петр Федорович.
— Болезнь, это несколько другое по сути. Тут пока никто не застрахован. Но почему мы, наши сыновья не застрахованы от…
Упоминание о чьем-то сыне, тоже чуть не потерянном, всколыхнуло то, о чем думал Петр Федорович все эти месяцы, о чем избегали с ним говорить. И Ельникову, совершенно незнакомому человеку, но ровеснику, тоже отцу, бывшему фронтовику Петр Федорович излил свое недоумение.
— Почему?! А? Все это время беспокоит меня вопрос… Что же за люди — сегодняшние преступники? Нельзя же отделаться одними словами: моральный урод. Ведь он не сумасшедший, он вменяем. Нормален, как ни странно. Вам доводилось видеть лицом к лицу фашиста? Пленного солдата или офицера, какие они были году этак в сорок втором? Я видел, лечил даже раненых пленных солдат. Ну и вот, я всем сознанием своим, каждым нервом против фашизма с его жестокостью, надменностью, с его презрением к человеку, к жизни человеческой. И все-таки могу понять его, того солдата, гитлеровца. Его с юности, с детства натаскивали: «Убивай! Убивай всех, ибо ты ариец! Убивай во имя идеи, тебя благословляют фюрер и бог, убивай! Грабь! Громи!» Он отравлен фашизмом чуть ли не с пеленок. У нас иное, у нас с детства внушается, что человек, его жизнь, счастье, честь — превыше всего. Так почему у нас есть убийцы? Кто их воспитал?
Петр Федорович умолк — над ним стояла Филипповна, молча укоризненно покачивая головой.
Побледневший Ельников вымолвил, как пощады просил:
— Доктор, прошу вас, хватит! Не надо!
— Надо! И говорить, и искать, и действовать, как на фронте…
Филипповна перебила:
— Пора вам уходить, мил человек. Не прогневайтесь.
— Филипповна! Как не стыдно! — возмутился Петр Федорович.
— В самом деле, мне пора, доктор, — поднялся Ельников, — я еще буду заезжать к вам, если позволите. Что нужно, чтобы вы поскорее встали на ноги? Что могу для вас сделать, доктор?
— Что вы можете, то уже сделали.
— Не понял.
— Да вот пришли ко мне. Чуткость, дорогой мой, тоже лекарство. Еще какое сильное лекарство! Внимание человека к человеку, не формальное, не казенное — а от души. Вы пришли — от души. Мы и незнакомы, и делом никаким не связаны, а вот навестили.
Ельников вынул платок. В комнате не жарко, но он отер лоб, щеки — чтобы хоть на секунду скрыть от доктора свое лицо. Думал: «Связаны мы, доктор, связаны… Делом, тем самым, что вас подкосило. Дружки они, мой сын и убийца вашего сына. Виноват я, доктор, вот что привело…»
Вслух сказал:
— Я оставлю телефоны, домашний и служебный. — Вырвал листок, написались неровные, шаткие цифры. — Звоните в любое время, если потребуется что. Выздоравливайте, доктор.
— Обязательно. Только бы мне на ноги, потом легче пойдет.
Петр Федорович протянул бледную руку с тонкими пальцами.
Филипповна проводила Ельникова и поспешила к больному. Петр Федорович, приподнявшись в постели, шевелил под одеялом коленями.
— Дрыгаешь? — грубовато похвалила Филипповна.
— Послушай, а Ельников-то — с душой мужик. А? Как это ты его впустила, ангел-хранитель?
— Что, не надо было?
— Нет, хорошо, правильно.
— То-то. Я век прожила, людей чую.
— Говорят, человек он порядочный. И за это, видать, нервами расплачивается.
— Оно завсегда так. А ты вот: на ноги встану, на ноги встану, а сам ешь худо, ровно ребенок маленький. Манную кашу сварила, принести?
Ельников сказал шоферу:
— В управление, — и хотел сесть в машину. Тут его позвали вкрадчиво:
— Николай Викторович, здравствуйте!