Потом полковник скомандовал: «Давай!».
Вышел вперед офицер и начал читать приговор. Документ большой, я его не запомнил, но все там по форме — и состав трибунала из юристов первого и второго класса, и все формальности. В заключительной части приговора говорилось, что за участие в карательных акциях фашистов, расстрелах жителей, пособничество гитлеровцам в угоне людей в Германию, за измену Родине приговорить Панченко… Фамилию я хорошо запомнил, у нас сосед был Панченко. И отчество запомнил — Саввич. Противно рядом ставить, но отчество моего отца — Саввич. А имя выветрилось. Так вот этого Панченко — к смертной казни через повешение.
Я предложил Гулыге уйти с этим отрядом, а он меня толкнул локтем. «Смотри, смотри!» — кричит. А я уже и сам увидел. В каком-то нечеловеческом прыжке Панченко рванулся в сторону меж деревьев, и тут же раздался громовой голос полковника: «Не стрелять! Живьем!»
Бросились за ним человек пятнадцать, да помехи всюду, кустарники, а он, должно быть выросший в этих местах, вымахивал гигантскими прыжками и все дальше уходил от преследователей. Тогда и раздался второй приказ полковника: «По предателю Родины — огонь!» Да поздно. Ищи теперь ветра в поле, как сквозь землю провалился.
— Так и не поймали?
Ржанов развел руками:
— Ничего больше не знаю. Я ушел вместе с отрядом Зыбина, еще раз звал Гулыгу, но, видимо, тогда еще он задумал сам организовать отряд, верил в свои силы.
Поблагодарив Ржанова, Крылов ушел. На душе стало легче: судя по характеристике Зыбина, зря этот человек расстреливать не станет.
Прямо из Кремля Крылов направился к главному редактору. Секретарша резким жестом остановила его:
— Полосы читает, просил только если по номеру.
— Андреев же сегодня ведет номер.
— Заболел.
Поколебавшись, Сергей Александрович открыл дверь, вошел. Удалов читал полосу, не поднял головы.
Странное дело — не сосчитать, сколько раз за долгие годы Крылов был в этой комнате, а сейчас, остановившись в нерешительности, молча рассматривал кабинет. Его не отличить от тысяч служебных кабинетов, если бы не щит, занимающий чуть ли не полстены. Он разделен на шесть частей по вертикали, и над каждой из них — часы и лампочка. На щите шесть оттисков газетных полос. Четыре сверстаны полностью, над ними горит свет, а стрелки часов не движутся, замерли, показывая время, когда полоса была готова. Пятая и первая полосы не готовы к печати, тут и там на них белые пятна, куда еще не поставлены корреспонденции или клише. Не скоро освободится редактор, жди теперь, пока загорятся все лампочки. Он уставился в свою верстку и ничего не хочет замечать, хотя времени у него предостаточно. Четыре полосы горят, газета явно идет раньше графика. Впрочем, когда номер ведет главный, все движется быстрее.
— Я на минуточку, Герман Трофимович, — решился он наконец.
— Да? — сказал тот, не взглянув на вошедшего.
— Я прошу короткую командировку в Мюнхен.
Герман Трофимович поднял голову, сдвинул на лоб очки:
— С заездом по пути в Париж и Лондон?.
— Нет, серьезно, важное дело.
— Можно полюбопытствовать какое?
Вошел курьер, наколол поверх незаконченной пятой полосы готовую, полностью сверстанную. Сверху зажглась лампочка, часы остановились. Редактор покосился на них, довольно сказал:
— Молодцы, ребята, на пятнадцать минут раньше графика… Так какое же дело?
— Как вам сказать?.. Понимаете, — он почему-то перешел на официальный тон, — там будет судебный процесс над военным преступником Бергером…
— И ты должен выступить в качестве обвинителя?
— Вы настроены на веселый лад, а я дело говорю, — Голос Крылова прозвучал укоризненно.
— А почему бы и не на веселый? Пять полос уже есть, — показал на щит, — вот дочитываю последнюю, и правки почти нет… Да и ты с веселым предложением пришел.
Крылов с грустью смотрел на него. Редактор уловил его взгляд. Сказал серьезно, но мягко:
— Что ты, в самом деле, сотни таких процессов прошли, всех оправдывают. Кому они интересны? Во всяком случае, не редакции… Что у тебя еще?
— Понимаете, тут дело не только в процессе…
— А в чем?
— Ну, пока еще трудно сказать…
— Знаешь что, Сергей, не морочь голову. У тебя дел уйма, и мне некогда. — Он водворил на место очки, наклонился над полосой.
Вошел сотрудник:
— Можно?
— По номеру?
— Нет, но…
— Тогда позже…
— Герман Трофимович, еще минутку… Помните, в очерке о Гулыге я вскользь о предателе Панченко написал?
— И хорошо сделал. Выросли в одной среде, одинаковое образование получили, один стал героем, а второй предателем. Хорошее сравнение. В чем у тебя сомнения?
— Не то чтобы сомнение, но некоторые детали надо уточнить.
Герман Трофимович повернулся в кресле:
— А я-то думал, что Крылов уточняет все до того, как садится писать, а не спустя месяцы после публикации. Это — во-первых. А во-вторых, нам важно лишь, что он был предателем. Такое доказательство, надеюсь, у тебя есть?
— Есть, и не одно.
— Так чего тебе еще надо? Ищешь повода прокатиться за границу?
— Да нет же, — с едва скрываемым раздражением сказал Крылов. — Есть версия, неясная, непроверенная, косвенная, будто он не был предателем. На процессе все и выяснится окончательно.
— Та-ак, — откинулся в кресле Герман Трофимович, — Веселенькая история. Ты понимаешь, что говоришь?! А если выяснится, что эта косвенная, неясная, непроверенная подтвердится? Ты понимаешь, что говоришь? Это же не техническая ошибка — политическая.
— Рано меня в политические преступники записывать, Герман Трофимович, — разгорячился Крылов. — У меня более чем достаточно данных о его предательстве. Но коль скоро появилось…
Вошла Верочка.
— По номеру? — недовольно спросил редактор.
— Да. Гегель спрашивает, идет ли сегодня его подвал «Женщина и социализм», он хочет верстку почитать.
Оба тупо уставились на нее.
— Это он сам вас спрашивал?
— Нет, — невинно улыбнулась она, хлопая непомерно длинными ресницами, — Косте Упину звонил.
Редактор громко рассмеялся, улыбнулся и Крылов.
— Верочка, — мягко сказал Герман Трофимович, — ну когда же вы поступите в вечерний? Вы хоть что-нибудь читаете?.. Философ Гегель умер в тысяча восемьсот тридцать первом году, он уже сто пятьдесят лет не читает версток… А «Женщину и социализм» написал не Гегель, а Бебель. Август Бебель, которого тоже давно нет на свете. И уж, конечно, они не могли звонить Упину. Ясно?
После непродолжительной паузы пылающая Верочка совершила акт мести:
— А вы Упину скажите, пусть босиком по редакции не ходит, а то у нас посетители пугаются. — И уже в дверях, совсем оправившись от удара: — Ему, видите ли, жарко…
— Твой воспитанничек, — с ехидцей произнес Герман Трофимович.
— Неисправимый, — покачал головой Крылов. После короткой паузы сказал настойчиво: — Одним словом, прошу дать мне командировку всего на три дня.
— А я прошу дать мне дочитать полосу и не держать помер. Речи не может быть о командировке. Если бы даже хотел, нe мог бы послать, валюты нет, понимаешь? — И углубился в чтение.
Крылов не мог смириться. Был убежден — после процесса все встанет на свои места, и он обретет, наконец, спокойствие. Не находя новых доводов, чтобы убедить Удалова, говорил, казалось, не думая, что придет в голову:
— Во все дыры пихаете меня, а тут один раз в жизни попросил. Подумаешь, заграница! Да плевать я хотел на все эти заграницы, сыт ими по горло, мне просто надо. Понимаешь, надо!
— Надо, и все. Вынь да положь, — не поднимая головы, отбивался Герман Трофимович.
Крылов задумался. Но обращая на него внимания, редактор что-то правил на полосе. Неожиданно Сергей Александрович вскочил, схватил лист бумаги и стал быстро писать.
— Тогда вот! — И положил бумагу на полосу.
Там была лишь одна фраза. Герман Трофимович пробежал ее и насмешливо сказал: