— Я польщена.
— Вы меня не так поняли.
— И вы меня не так поняли.
— Хорошо, перейдем на понятный для обоих язык. Мне придется еще разыскать неких Забарова и Артюхова. Вы не знаете таких?
— Нет.
— Не хочется просить машину в обкоме, да и не уверен, что дадут. Поэтому, если не возражаете, действительно воспользуюсь вашей.
— Но не бескорыстно. — Она лукаво взглянула на него. — К членам комиссии вы можете ездить сами, но в одну поездку обязательно возьмите меня. Правда, это не член комиссии, но без меня он вам ничего не скажет. А факты такие… они перевесят свидетельства всех членов комиссии, вместе взятых.
— Хорошенькая корысть! — рассмеялся Крылов. — Да за такое я вам платить должен… Что же за факты?
— Пока секрет. Хочу сюрприз вам сделать.
— Секретов всегда боюсь, — серьезно сказал Сергей Александрович. — Скажут тебе что-нибудь по секрету, а он окажется таким, что о нем кричать надо. Да молчишь, слово дал.
Не только двумя сахарными заводами и свекловодческими совхозами славился Липанский район. Свекольные поля занимали едва ли половину его территории, а дальше за небыстрой речкой почти до самого Лучанска тянулись густые, некогда скрывавшие партизан леса с болотами и коричневыми блестками торфяных озер.
На поляну выбежала косуля, раздувая ноздри, испуганно вздрагивая, прислушиваясь к доносившимся с разных сторон крикам загонщиков, топталась на месте, не зная, куда броситься. Крики раздавались сзади, справа и слева — она рванулась вперед через поляну, туда, где виднелся еще покрытый утренним туманом лес.
Две темные фигуры притаились за деревом.
— Ваша, стреляйте, Артем Савельевич! — послышался шепот.
Медленно поднялся ствол ружья.
— Какая красавица! — восхищенно сказал человек и нажал спусковой крючок.
Грохнул выстрел. Косуля упала, забилась в предсмертных судорогах и затихла. Четыре человека с ружьями вышли из лесной тени и собрались возле бездыханного тела животного. Молча осматривали трофей.
— Чистая победа, Артем Савельевич! — нарушил молчание один из охотников.
— Что значит чистая? — спросил тот, к кому были обращены слова.
— Чистая? В боксе это нокаут, в борьбе — на лопатки, на охоте — в голову. Вот так, как вы… Пошли.
Вслед за ним, а это был Петр Елизарович Гулыга, двинулись начальник главка Артем Савельевич Ремизов, директор сахарного завода Юрий Алексеевич Прохоров и секретарь райкома Степан Андреевич Исаев.
Происходило это дней через десять после приезда в Лучанск Крылова.
После удачной охоты отправились в баню, находившуюся поблизости. Петр Елизарович забрался на самый верхний полок, подстелив махровое полотенце, и раньше, чем у других, залоснилось потом его уже тучнеющее тело. Чуть ниже тоже на махровой, сложенной вчетверо простыне блаженствовал Артем Савельевич. Внизу рядышком расположились Прохоров и Исаев. В перерывах между смачным кряканьем и ударами веников вели они неторопливый разговор.
— Строители меня подводят, — вздыхал Исаев. — С них как с гуся вода — «объективные причины», а песочить в обкоме будут меня.
— Говори прямо, что нужно, — благодушно откликнулся Ремизов.
— Как всегда: стройматериалы.
— На район дать не могу, — решительно сказал Артем Савельевич, — и так перебрали, другие районы уже в глаза мне тычут… — И, помолчав, добавил: — Разве что объединению? Надеюсь, договоритесь с Петром Елизаровичем?
— Как будет себя вести… — отозвался Гулыга.
Это, разумеется, была шутка, но недаром говорится: в каждой шутке…
И будто сговорившись, все начали хлестать себя вениками, крякая, издавая нечленораздельные звуки восторга. И снова вытянулись на лавках в блаженной истоме.
— Все же, Артем Савельевич, — вздохнул Гулыга, — план Прохорову придется скорректировать.
— Раньше о чем думали? — недовольно ответил Ремизов. — Раньше, когда обязательства давали?
— Обязательства на бумаге, а свекла — она в поле растет. Неграмотная.
— Сколько там получается? — смягчился Ремизов.
— Девяносто три, больше не вытянем. Загрязненность большая, сахаристость низкая, — начал оправдываться Прохоров.
— Загрязненность… — В голосе начальства добродушная насмешливость. — Бандиты, очковтиратели. Нужен, ох как нужен вам добренький дяденька — Артем Савельевич, одним росчерком пера сбросит план процентов на десять, вот вам и премия, и знамя переходящее, и почет.
— Если не скорректировать — все объединение план завалит, — настойчиво продолжал Гулыга.
— И район в целом, — добавил Исаев.
Ремизов неодобрительно взглянул на него, сказал с укором:
— Если бы на план наваливались так дружно, как на меня… Попробую, пишите. Только мотивируйте поумней, не так, как в прошлом году. — И обернулся к Прохорову: — Между прочим, долго я буду жалобы на вас разбирать?
— Недовольные всегда будут, если твердую линию проводить.
— Линия линией, но надо уметь работать с людьми.
— Это вы о чем, Артем Савельевич?
— О Голубеве, например…
Исаев насторожился, разговор начал приобретать неприятный характер.
— Пора окунуться. — Он слез с полка, захватил простыню, вышел.
— А что с Голубевым? — удивился Прохоров. — С ним все в порядке.
— Теперь в порядке…
— Кстати, как там наш щелкопер поживает? Не в курсе, Артем Савельевич? — поинтересовался Гулыга. — Говорят, с работы его выгнали…
— По слухам, в какой-то многотиражке подвизается, жена от него ушла.
— Кто же с таким лопухом жить будет, — откликнулся Прохоров. — Закатилась его звездочка.
— Да-а, — вздохнул Гулыга. — А ведь какую карьеру мог сделать человек.
— Хорошо бы кваском поддать, — перевел разговор на другое Артем Савельевич.
— Бу сделано, — соскользнул с полка Прохоров.
Над каменкой взметнулся ароматный пар, пополз в стороны, повис клубящимся туманом.
— Хорошо у вас. — Артем Савельевич снова взялся за веник. — Отличный денек. И охота удачная, не как в прошлый раз. — И неожиданно с чувством продекламировал: — Роняет лес багряный свой убор…
Пока шла эта мирная беседа, по лесной дороге неслась забрызганная грязью «Нива». Узкая лента изрядно побитого асфальта прорезала старый, густо заросший подлеском бор. Машина свернула на просеку, перегороженную шлагбаумом. Из-за кустов вышел егерь в форменной фуражке, вопросительно взглянул на шофера:
— Путевка есть?
Водитель обернулся в сторону сидевшего сзади пассажира:
— Павел Алексеевич…
Пассажир наклонился вперед, и егерь поспешно снял шапку:
— Виноват, товарищ Хижняков, не признал. Машина вроде ваша, а шофер… — И отпустил веревку шлагбаума.
— Выгнал, — буркнул Хижняков. — Разложился, сукин сын. Ты его, если сунется, не пускай больше… С охоты давно вернулись?
— Часа полтора будет.
Хижняков нетерпеливо ткнул водителя в спину:
— Давай, поехали.
Вскоре стена леса расступилась, и взгляду открылась озерная гладь. На взгорке у самой воды стояла большая рубленая изба. Над высоким крыльцом — побитая ветром и дождями вывеска «Охотхозяйство». За домом стояли четыре черные «Волги». Чуть дальше под навесом Чепыжин свежевал подвешенную за ноги тушу косули. На ступеньках крыльца сидел здоровенный парнюга, чистил шомполом ружье. Он посторонился, пропуская Хижнякова в дом.
— Здорово, Семен. Там? — кивнул на дверь Павел Алексеевич.
— Все четверо.
Хижняков быстро миновал помещение конторы с канцелярской мебелью и развешанными по стенам охотничьими плакатами, вышел в коридор, остановился возле неприметной двери, осторожно приоткрыл ее и заглянул в образовавшуюся щель.
За дверью была большая комната, отделанная с неожиданным для этой избы шиком. Из стереоколонок, укрепленных на покрытой лаком стене из узенькой вагонки, лилась тихая, умиротворяющая музыка. В мягком свете скрытых от глаз светильников на добротных диванах полулежали четыре завернутые в махровые простыни фигуры. В руках пивные кружки. В центре между диванами — стол, густо уставленный бутылками и закусками.