— Не сомневайтесь, гражданин начальник, — заторопился Завенугин, по-своему истолковав усмешку своего разоблачителя. — Я как на духу. Право слово. Три раза принимался гнуть, все плечи протиснуть не мог. Я ведь грузный. Шестидесятый размер одёжи ношу. Влез в общем. Сейф открыл вскорости, тем более ключ имелся. И даже ужаснулся, когда открыл дверцу и увидел, сколько там деньжищ лежит. Ну, раз лежат — взял. Сейф закрыл. К дверце и пальцем не прикасался, циферблат замка и то гвоздиком накручивал. А около окошка прибрал веничком, ополоснув его потом для полного порядка в раковине. Мусор — весь в тряпку. И с собой унес.
— А брус куда дели?
— Тоже взял с собой, с мусором вместе завернул в тряпку да в авоську. Утром на стройку все это унес и в контейнер с отходами всякими сунул, которые на свалку вывозят.
— А ключ?
Завенугин повздыхал, но все же вымолвил:
— Дома.
Еще посопел, что-то бормоча про себя.
— Все равно теперь не пригодится, — сказал. — В куске хозяйственного мыла ключ, вот где. А мыло сховал в диванный валик. В правый который, подале от окна.
— Найдем. А деньги где?
— Пять «кусков», тысяч то есть, отвалил Альфреду: доля его, полагается. «Кусок» сунул Липскому, чтобы одним миром был мазан с нами грешными. Пропили сколько-то. Остальные тоже в диванном валике.
— А меховой магазин на Садовом кольце кто брал?
— Это вы Липского порасспрошайте. Альфред, как узнал, что он инспектор торга, да еще по мехам, сразу же прибрал его до рук.
— Вдвоем, значит, они там действовали?
— Навряд ли, что вдвоем. Навести Липский мог, а чтобы на дело — кишка у него слабовата…
Завенугин, очевидно, рассказал все, что знал. Многое поведали Липский и Капа Сысоева. И все же остаются два слабых звена. Нет, еще совсем нет двух звеньев, чтобы схема на большом листе канцелярской бумаги могла стать только «историческим экспонатом». Пока она все еще карта боевых действий. Не арестован Рамбенс — это главное. И непременно надо установить, где «сбытчик», изъять у него шубы, пока они целы. Ведь речь идет о возвращении государству немалых ценностей. Завенугин и Липский как будто ничего о «сбытчике» не знают. А Капа?
— Давайте, Сысоева, займемся с вами бухгалтерией, — говорит Павел, — подведем, так сказать, баланс. Не возражаете?
Капа кивает. Она не ведает еще, о чем пойдет речь, и с тревогой следит глазами за тем, как старший лейтенант, уже достаточно хорошо знакомый по прежним допросам — она даже знает, что этого вежливого и дотошного молодого человека зовут Павел Иванович, — как он берет с окна и кладет перед собой изрядно послужившие, с облезлой краской, большие конторские счеты.
— Первое манто, — щелчок на счетах, — оно к нам вернулось из Люберец с вашей легкой руки. Верно?
Капа вздыхает.
— Еще семь шуб — пять в сарае и две в тахте, — костяшки счетов дважды ударяются о дерево, — эти семь изъяли у вашего брата. Так?
Снова следует молчаливое подтверждение.
— Всего выходит только восемь меховых пальто. Восемь вычтем из тридцати четырех, которые были взяты во всех трех магазинах…
Счеты мелодично постукивают, выстраиваясь в затылок друг другу. И Капа как завороженная следит за мельканием гладких круглых костяшек.
— Видите? Получается двадцать шесть шуб. Где они? Вы ничего не говорите. А зря не говорите. Вы ведь не вред, а пользу принесете Рамбенсу Альфреду Леонидовичу. Вы его, очевидно, любите, ни одного осуждающего слова о нем не сказали, хотя он вас вовлек в очень неприятную историю.
Капа машинально кивает головой, а сама смотрит сухими невидящими глазами в сторону: мыслями она где-то далеко.
— А вы не подумали о том, что чем полнее будет возмещен ущерб, нанесенный Рамбенсом государству, тем менее строго взыщется с него на суде? Вот в том-то и дело. Скажите нам, где искать остальные манто, пока они еще не все пущены в продажу. И мил-дружка вашего чем скорее мы изолируем, тем меньше натворит бед. Он прекрасно понимает, что его ждут везде, куда он может податься. В том числе и в комнате на станции Кудиново, которую вы сняли для него. И на родине, в Эстонии. И у всех ваших родственников и знакомых. И на вокзалах и аэродромах. В подобной ситуации, знаете ли, и непоправимую глупость можно сотворить. Такую глупость, что уже не будет никакой надежды на снисхождение суда. Так что, Сысоева, продумайте как следует свою тактику: ваше молчание не выигрышем, а проигрышем может для него обернуться.
С трудом разлепив спекшиеся, как бы приклеенные друг к другу от долгого молчания губы, Капа тихо сказала: