Берта Хоффман, по вторникам и четвергам убиравшая в доме Мендозы, по-прежнему досадовала на миссис Спенсер. Как и всем прочим, справедливо полагала она, миссис Спенсер следует помнить о том, что она должна платить за услуги, что у нее дом и дети и миссис Спенсер задолжала ей больше двадцати долларов.
В тот день она мыла окна в гостиной миссис Мендозы, время от времени отгоняя то кошек миссис Мендозы, то эту огромную псину, которой они только что обзавелись, — Берта сама держала, как она называла, «немскую овчарку» Фрица (вот уж не стала бы заводить собаку вроде этого Седрика: расчесывай его каждый день) — и поглядывала на дом Спенсеров через дорогу. Без четверти четыре появился старший мальчишка Спенсеров, Джим, и вошел в дом. Берта бросила тряпку на газету, торопливо вытерла руки, поспешила туда и позвонила…
— Твоя мать действительно не оставляла для меня деньги?
— Ну, это самое… нет, к сожалению, миссис Хоффман, — ответил мальчик. — Ну, то есть, что я могу сказать? Наверно, они так спешили и все такое — что бабушка заболела, — и она просто не подумала, забыла.
— Это выглядит странно, — сказала Берта. — Она обычно очень точна. Ты от них что-нибудь слышал?
— Ага, вчера пришли две открытки. Я так понимаю, бабушке еще очень плохо.
— Ну что ж… — Берта пошла обратно через улицу. Недовольство ее не утихло, и, придя на кухню за горячей водой, она сказала об этом миссис Мак-Таг-гарт. — Не то чтобы я не знала, как это бывает, когда вдруг кто-то из родных заболеет, но она всегда была аккуратна.
— Милая женщина, — миссис Мак-Таггарт приглядывала за близнецами, игравшими на заднем дворе, и одновременно делала свое фирменное песочное печенье. — Но ей пришлось уехать из-за внезапной болезни — вам придется просто с этим примириться. Пока они не вернутся домой.
— Я понятия не имею, куда они отправились. Или хотя бы на сколько. И это тоже выглядит странно…
Когда Хиггинс, уладив дело с газетами — они обещали напечатать снимок блондинки в ближайших выпусках, — вернулся в отдел, ему пришлось немедленно уехать по последнему вызову. Работа полицейского — все равно что работа по дому: конца ей нет. Все время появляется что-нибудь новое.
На этот раз был новый труп на Пекан-стрит. Соседи вызвали полицию, и, когда приехал Хиггинс, патрульные еще были там.
— Его звали Гарри Тидуэлл, — сказал один из них. — Второго, который столкнул его с крыльца, так что раскололся череп, зовут Теренс Мак-Кэй. Тидуэлл получал пособие по безработице, Мак-Кэй тоже. Они тут сидели и пили, а потом поссорились, как нам рассказывали.
— Так часто бывает, — произнес Хиггинс. «Скорая помощь» ждала, санитары стояли рядом, покуривая. — О'кэй, парни, вы тут толчетесь, чтобы загрузить его внутрь, да?
Тело Тидуэлла лежало там, где он упал, на дорожке, — его, очевидно, столкнули спиной вперед с крутого переднего крыльца. Подле ближайших домов виднелись кучки соседей, которые глазели и переговаривались. На женщине в соседнем дворе был очень откровенный алый шифоновый пеньюар и, на первый взгляд, больше ничего. «Поступай в полицию — и увидишь жизнь», — подумал Хиггинс.
Теренс Мак-Кэй был крупный волосатый мужчина около сорока лет. Он сидел на крыльце на расшатанном стуле, свесив руки между колен, над ним возвышался второй патрульный. Хиггинс прикинул, что Тидуэлл был примерно того же роста, но легче фунтов на тридцать. По другую сторону Мак-Кэя стояла женщина, недурная собой растрепа лет тридцати, с привлекательной, хоть и весьма пышной фигурой, которую плотно обтягивал голубой свитер и еще плотнее — голубая юбка. Вид у нее был одновременно воинственный, вызывающий, испуганный, сердитый и угрюмый. Хиггинс предъявил значок.
— Я не думал его убивать, — мрачно проговорил Мак-Кэй. — Я просто… я совсем не хотел…
— Слушай, фараон, — сказала женщина, — у мужа есть право защищать жену, верно? Когда кто-то оскорбляет честную девушку, ее муж имеет право…
— Хорошо, — сказал Хиггинс, — что тут произошло?
— Он просто говорил, — ответил Мак-Кэй. — Сидел себе и говорил — и вдруг оскорбил Дорис. Вот я ему и дал. Я не хотел…
Хиггинс почувствовал легкую усталость.
— Вы на пособии?
— Да. И Гарри тоже получал. А что?
— А почему тогда вы оба были тут, а не искали работу? — Глупый вопрос. Мак-Кэй посмотрел на него непонимающе.
— Да слушайте, я же заработаю от силы три пятьдесят в день, копая городские канавы. А пособие я получаю четыре двадцать. Мы просто здесь сидели. Я…
— Вместе, — Хиггинс заметил на крыльце бутылку, — с капелькой хлебной водки.
— Ага, верно. И он оскорбляет мою жену. Обзывает ее нехорошим словом. У меня есть право ударить всякого, кто оскорбляет мою жену.
— Что он сказал? — спросил Хиггинс.
— Этот парень… он сказал, что Дорис… она… — Мак-Кэй наморщил лоб, — палкрит — что-то там такое… палкритьюд… что-то вроде того… и я его ударил. У человека есть право, если кто-то скажет подобное о его жене…
— Черт возьми, еще бы! — проговорила женщина пронзительно. — Обозвать меня проституткой! Я была девушкой, когда мы обвенчались в церкви, — с какой стати…
Хиггинс поглядел на мертвого Тидуэлла, лежащего на дорожке. Тидуэлл, живущий на пособие по безработице, но чуть лучше образованный? Взахлеб читавший словари?
«Красотка[28], — подумал Хиггинс. — Да, этого у Дорис не отнимешь». Он сказал:
— Пойдемте, мистер Мак-Кэй. Вы сможете дать показания в управлении. — Тогда и сообщим ему о его правах и прочем. Он кивнул санитарам: можно было забирать тело.
Хиггинс записал показания Мак-Кэя, отправил его в тюрьму и уже после двенадцати появился в ресторане Федерико. Десять минут спустя пришел Мендоза, и Хиггинс рассказал про Мак-Кэя. Лейтенанта история позабавила.
— Ridiculo[29], — сказал он. — Нынче это называют нарушением процесса коммуникации.
— По мне, это очень печально, Луис, — ответил Хиггинс. — Во всяком случае, фото твоей блондинки должным образом появится в газетах. Уж кто-нибудь, кто ее знает, обязательно должен откликнуться,
— Должен — главное слово, Джордж. «Ситизен» успеет опубликовать сегодня? — Из всех газет только «Ситизен» выходила днем.
— Они обещали.
— Bueno[30].
Но так случилось, что газетам не пришлось участвовать в деле опознания блондинки.
Без пятнадцати минут три Мендозе позвонили по внутреннему телефону.
— Мендоза? Кэйри говорит. Красотка, о которой ты говорил, еще не опознана? Нет? Кажется, я могу помочь. Буду у тебя через пять минут.
Пять минут спустя Кэйри вошел в отдел по расследованию убийств в сопровождении четырех человек. Одного из них Мендоза знал: высокого, лысеющего, безупречно одетого мужчину по имени Клод Серио. Он был из ФБР. С ними вместе пришли красивый мужчина лет пятидесяти, холеный, с измученным лицом, воинственным взглядом, и миловидная женщина около сорока пяти лет, изысканно одетая, с осветленными в дорогом салоне волосами, осунувшаяся и с потрясенным выражением в голубых глазах. И еще с ними был очень рассерженный и огорченный красивый молодой человек лет двадцати пяти, также безупречно одетый, который яростно повторял:
— Я же советовал им позвонить в полицию! Я с самого начала говорил, что надо позвонить в полицию… я все время это говорил…
— Серио, — произнес Мендоза, вставая. — Что…
— И я им тоже сказал, — ответил Серио. — Черт возьми, тянули три дня. Нужно было позвонить в полицию и нам сразу же. Но когда они в конце концов — около сорока минут назад — решились-таки к нам обратиться, я, естественно, первым делом позвонил в отдел пропавших без вести, и Кэйри вспомнил, что ты ему говорил. И уж мы бы обо всем позаботились, будь это похищением — удавшимся или нет. Но Кэйри сказал, у тебя есть тело. Прошу прощения, это мистер и миссис Стэнъярд и мистер Пол Трулок.
— Похищение? — повторил Мендоза. — О чем вы?
— Я говорил им, — сказал Трулок лишенным всякого выражения голосом. — Я говорил им — но они были чертовски уверены, что это похищение: ждали письма с требованием выкупа! Господи! Когда она исчезла… просто невероятно, вот только что была — и вдруг нет. Господи, если бы у меня хватило ума позвонить в полицию тогда…
28
Непереводимая игра слов: Тидуэлл назвал Дорис малоупотребительным словом «pulchritude» — красивая (