Так протекает его время и, наконец, приближается к четырем часам, роковым для Лени Маркина. В оставшиеся два часа мозг его отказывается воспринимать монотонные хитросплетения научных текстов. С тоской поглядывает он на стрелку часов, почти остановившуюся, и просто не знает, что делать и как убить эти два злополучных часа. Он сидит и размышляет: «Ведь научно доказано, что умственный труд утомительней физического. А раз так, то, значит, рабочий день ученого должен быть часа на два короче, ну хотя бы на час… Нет, восемь часов — это уж слишком!..»
Не знаю, во что бы превратили Леню Маркина два этих часа отсидки, если бы научная работа не была переплетена с системой административной и общественной деятельности, благодаря чему институт только и может называться «слаженным механизмом», и поэтому, по меньшей мере через день, во второй половине случаются мероприятия: всякого рода собрания, совещания, заседания и вызовы к начальству, — они-то и приходят на выручку Маркину, который, в принципе, хотя и противник административщины, но в данном случае не без удовольствия спешит на них, чтобы иметь приятную возможность переключить внимание с утомленного зрения на слух.
Тут следует заметить, что, пожалуй, единственным мероприятием, имеющим прямое касательство к науке, с уверенностью следует назвать заседание секций ученого совета, и тем не менее на них-то Леня Маркин идет без всякого энтузиазма, потому что научный вес его гораздо скромней, чем общественный, а если ему предстоит еще выступить там с отчетом, то он предпочел бы лучше промучиться за столом два последних часа. Дело в том, что в глубине души Леня Маркин самолюбив, и его легко ранят дотошные, а иногда до невозможности придирчивые коллеги своими бесконечными вопросами, от которых он с таким трудом отбивается… Но Леня Маркин человек отходчивый, и наутро он уже не помнит неприятных перипетий.
Если же мероприятий не предвидится и его предоставляют самому себе на два последних часа, то ничего ему не остается, как повторить свой дружеский вояж по институту…
Правда, в иной день ему случается вообще не думать о времени. То выпадет возможность поехать с утра в другой институт — и тогда он с обеда свободен, то вызовут за чем-нибудь в академию, то пригласят послушать защиту диссертации, а то — конечно, это редкая удача — Леня Маркин едет оппонентом на защиту…
Защита, где Маркин выступает в роли оппонента, и непременный после этого банкет — настоящий праздник для него, и он готовится к нему заранее, за целую неделю ощущая радостный подъем от предвкушения удовольствий. Он извещает об этом радужном событии жену, друзей, коллег, с веселой оживленностью рассказывая, где и кто защищается, и когда произносит имя первого оппонента, видного ученого, профессора, доктора, и прочая, и прочая, то весь сияет простодушным упоением, и не позавидовать ему в ту минуту просто нельзя.
Наконец желанный день настает. Леня Маркин надевает снежно-белую французскую сорочку с твердым, отлично пригнанным к его массивной шее воротничком, повязывает черный с красноватой искрой галстук, облачается в черный парадный костюм из тонкой английской шерсти, натягивает на ноги носки-эластик, точно такой же расцветки, как галстук, надевает модные голландские штиблеты, отливающие черным лаком, — и он готов. Остается только еще раз взглянуть на себя в трюмо, причесаться, заложить в нагрудный кармашек сложенный вчетверо мерсеризованный платок, с таким расчетом, чтобы сверх кармана оставить узкую, контрастную на черном фоне полоску белизны, и можно звать жену; а услышав от нее: «Хорош, ладно уж…» — отправляться. Такси, заказанное диссертантом, ждет его.
Вот он, высокий, почти элегантный в своем превосходном костюме, неторопливо поднимается по мраморной лестнице в старинный актовый зал с полуциркульными окнами, приветствуя по пути знакомых коллег, и подходит к первому оппоненту, чтобы с достойной, сдержанной улыбкой пожать его холодную старческую руку, затем — к председателю совета, дабы представиться ему, и, скромно отойдя к трибуне, где волнуется диссертант, свойским, дружеским тоном говорит ему несколько добрых, успокоительных слов. Чувствует он себя великолепно, легко, непринужденно, и ему очень хочется подойти и помочь диссертанту повесить плакаты. Но это конечно же неприлично.