И вот, почуяв организаторскую слабину Лени Маркина, Птицына стала исподволь прибирать к своим рукам функции руководителя лаборатории. На правах его зама она участила свои хождения к начальству и многие вопросы решала через голову Маркина, как бы между прочим, вставляя иронические замечания по поводу организаторской беспомощности новоявленного «шефа». И руководители НИИ, склонные всегда приветствовать энергичных работников, со временем привыкли к мысли, что в лаборатории Маркина фактически вершит делами Птицына, и, минуя руководителя, все чаще обращались к заму его. Леню же Маркина сие не тревожило, ибо он, храня свой душевный покой, не любил ходить по вызовам начальства. Но Маркин не предвидел всех последствий тонкой дипломатии Птицыной…
Неведомо для Лени Маркина по лаборатории пополз вдруг слушок, что Маркин — так себе, величина иррациональная, калиф на час, а вот Птицына — это да… Прошел еще один квартал — и лаборатория оказалась расколотой на две неравные части: большинство в спешном порядке сориентировалось на Птицыну, а меньшинство, симпатизирующее Маркину, подверглось тайной осаде этого большинства. Начались интриги, сплетни, пересуды, и тревожная весть о покушении на доставлявшее ему столько радостен кресло дошла наконец до Маркина…
Всякий раскол чреват опасностью, и когда Леня Маркин окинул рассерженным взглядом лабораторные дела, то убедился, в каком плачевном состоянии они находятся: квартальное первенство было утрачено, план по внедрению научных разработок сорван, и нервозность, этот бич производительной работы, откатывал лабораторию все дальше назад. Безусловно, он прекрасно понимал, кто играет первую скрипку в образовавшемся расколе и кто покушается свалить его с руководящего кресла. Но Маркин, как всякий человек, эмоции которого в мирном равновесии с разумом, упустил из виду простейшую истину: с людьми, подобными Птицыной, надобно и бороться их же средствами. Но Леня Маркин мог бороться — если только слово «бороться» применимо к нему — мог бороться лишь с открытым забралом. Но и тут, не решаясь в открытую схватиться с Птицыной, имевшей железную поддержку зама по науке, он обрушил весь свой гнев на сотрудников. Мысль о том, что его, чей научный авторитет подтверждается степенью, оригинальными статьями и изобретениями, предпочли ученой невежде Птицыной, привела его в ярость. И здесь произошла вдруг странная метаморфоза: мягкий, добродушный и уступчивый человек преобразился в грубияна. Пытаясь укрепить расшатанный лабораторный механизм, он вызывал к себе сотрудников и, взыскивая с них за плохую работу, кричал, весь красный от гнева, грозил строптивцам карами и даже стукал по столу своим огромным, мягким кулаком. Короче говоря, он вышел из равновесия. Возможно, грубость Лени Маркина была отчасти и простительна, потому что проявлялась она во гневе, а гнев, как известно, есть краткое безумие. Но коллеги почему-то не простили Леню Маркина, и, поскольку он крушил налево и направо, не разбирая, кто друзья, а кто враги, число его доброжелателей пошло на убыль с катастрофической быстротой. Как дым исчезла уважительность, которой наслаждался Маркин, и дело дошло до того, что один из строптивцев осмелился при всех бросить в лицо ему такую оскорбительную фразу:
— Да какой же вы руководитель, когда вы у себя в кабинете, в рабочее время, проводите инструктажи по теннису!
И Леня Маркин, который действительно увлекся в последнее время теннисом и несколько раз позволил себе с ракеткой в руке продемонстрировать коллегам приемы этой замечательной игры, до того переконфузился, что ничего не мог ответить наглецу.
Другой на месте Маркина принял бы исключительные меры для возрождения былого своего авторитета, он, может быть, пересмотрел бы весь свой кодекс поведения, но Леня Маркин, всецело убежденный в черной неблагодарности коллег, был охвачен чувством такой глубокой обиды, что заняться, мысленно хотя бы, простейшим социологическим анализом, чтобы сделать объективные выводы, совершенно был не в состоянии. Весь уйдя в обиду, он даже позабыл, что должен защищать своих немногих из оставшихся доброжелателей, и, когда к нему обращались с жалобой на интриги приспешников Птицыной, он только обещал вмешаться, но сам все оставлял как есть, искренне надеясь, что конфликт уладится и без его вмешательства.