— Закуривайте.
Усач, не отрывая глаз от инструмента, сунул руку за спину, достал дымящийся окурок махорочной цигарки и, затянувшись, положил его на место. Длиннолицый, помедлив, наклонился к Ягодкину и, стеснительно вытянув папироску, с интересом осмотрел ее, потом сунул в рот и прикурил горящей веточкой.
— Эх, давненько папирос не пробовал! — сказал сержант и, оттопырив толстый мизинец, осторожно, как хрустальную, извлек из пачки «беломорину». — Ленинградские? — уважительно спросил он Ягодкина, разглядывая зеленоватый оттиск букв на толстом мундштуке.
— Фабрика Урицкого, — уточнил Ягодкин, разминая папиросу и закуривая, хотя ему хотелось не курить, а есть. — Работает там один старичок дегустатор — большой мастер своего дела. Благодаря ему и папиросы такие вкусные.
Сержант блаженно затянулся и с улыбкой покрутил головой.
— А-а… Как мама по головке погладила.
Ягодкин достал из кармана гимнастерки карандаш, записную книжку и, разломив ее на чистой странице, сказал:
— Надо вас переписать для порядка. Так, сержант Голуб… имя, отчество?
— Иван Васильевич, — с готовностью откликнулся сержант.
Ягодкин своим каллиграфическим почерком начертал: «Личный состав Первого отделения топовзвода: 1. Голуб Иван Васильевич…» И как бы между прочим спросил:
— Откуда сами?
— Казанский я, товарищ младший лейтенант, — сказал сержант так радостно, как будто принадлежность к «казанским» была чем-то исключительным. — А тот вон — вологодский, — сержант кивнул на длиннолицего, во все глаза смотревшего на командира. — Тишкин его, Матвей… Слышь, как тебя по батюшке?
— Митрофаном батьку звали, — сказал длиннолицый, напирая на «о».
Ягодкин записывал.
— А тот вон, — сержант перевел глаза на молчаливого усача, — Жмакин, Максим Осипыч. Орловский он. — И добавил неслышно для Жмакина: — От самого Бреста с дивизионом сюда пробивался. Мужик что надо и топоинструмент знает. — Сержант подался к Ягодкину и, обдав его ухо горячим дыханием, шепнул: — Немцы у него дом сожгли, жену и двух ребятишек порешили, собаки…
Ягодкин поднял сочувственный взгляд на Жмакина. Управившись с теодолитом и сложив его в ящик, Жмакин возился с мерной лентой, раскручивал ее, счищая ржавчину, и от всей его кряжистой, широкогрудой фигуры, от неспешных, уверенно-твердых движений корявой руки, с сухим, наждачным, звуком трущей длинное стальное полотно, исходила спокойная мужичья сила.
— Извините за вопрос, сами-то вы отколь будете? — с почтением спросил Тишкин, потягивая папиросу.
— Из Ленинграда я, товарищ Тишкин. Кончил военно-топографическое и вот… получил первое назначение.
— Не обстрелян еще, стало быть?
— Что значит «не обстрелян»? — недопонял Ягодкин.
— Ну, значится, не воевал ешшо?
— А-а… нет, нет, — Ягодкин смутился и кашлянул.
— Наголодовались там от-ка? — снова спросил Тишкин, положив в костер сухую веточку.
Ягодкин усмехнулся:
— Да если бы не армейский паек, давно бы ноги протянул.
— А мать-отец живы-здоровы?
— Не болтай, Тишкин! — осадил его сержант.
Ягодкин улыбнулся:
— Да ничего… Родители мои живы… Так, кто там у нас еще? Писаренко, кажется?
— Писаренко Николай Григорьевич, — подсказал сержант.
Ягодкин записал и, пряча книжку в карман, услышал сзади шум шагов.
— Борща уже нема, товарищ командир, — вынырнув из-за плеча Ягодкина, сказал Писаренко и поставил перед ним аппетитно дымящий котелок. — Кулеш только остался. Кулеш жирный, товарищ командир. — Он протянул ему пайку хлеба. — А ложка у вас е?
— Есть-есть, — сказал Ягодкин, вытаскивая из-за голенища дюралевую ложку.
Он был голоден и с жадностью накинулся на кулеш. Вскоре он, однако, опомнился и, с трудом сдержав себя, стал есть неторопливо, истово, мысленно подражая в этом отцу, который даже в самые голодные дни блокады не набрасывался на паек, а ел всегда с толком и расстановкой. Время от времени Ягодкин поглядывал на красноармейцев, но всякий раз убеждался, что никто на него не обращает внимания, даже Тишкин, который, отвернувшись к костру, глядел на котелок с закипающей водой и все подкидывал в огонь чурочки. Сержант, положив на колено тощую планшетку, что-то писал на тетрадном листке, кажется письмо, и его лицо, багровое в отсвете костра, выражало тихую, сосредоточенную грусть. За спиной все еще возившегося с лентой Жмакина, с удовольствием кхакая, орудовал топором маленький проворный Писаренко — вырубал визирные колышки. А по сторонам сгущалась тьма, наваливалась плотной тишиной; свежий запах невидимого леса смешивался с дымным запахом костерка, и Ягодкину вдруг показалось, что никакой войны, страданий, смерти нет, что кругом надежно простирается мир, и они, собравшиеся здесь, у костра, никакие не воины, а просто группа охотников, с ночевкой забравшихся в лес. «Да-а, если б это было так», — с разочарованным вздохом подумал Ягодкин и, отставляя на траву пустой котелок, спросил сержанта: