Но в лесу все так же было мирно и покойно. Слышалось разноголосое пенье птиц, негромкий разговор сержанта с Тишкиным да короткие слова отсчетов, которые угрюмо диктовал для Ягодкина Жмакин. Порой, когда геодезисты приближались к батареям, чтобы зафиксировать ее координаты, оттуда доносился оживленный говорок прислуги, возившейся возле орудий. В остальное же время стояла кругом тишина.
Голоса поющих птиц между тем редели. Сверху все настойчивей вливался в лес резкий солнечный свет, и воздух утратил прохладу, густея и нагреваясь. От духоты и непрестанной, без отдыха, ходьбы Ягодкин все больше ощущал усталость, но крепился, глядя на своих неутомимо снующих по лесу красноармейцев.
К полудню были привязаны все НП, СНД и все батареи, кроме одной, стоявшей на опушке. Лес на опушке был редкий, и у самой батареи зеленела круглая полянка, залитая жарким солнцем. Установив теодолит на краю поляны, решили покурить перед последней привязкой и, рассевшись в щедрой тени дремучей сосны, закурили.
— Ух, мать честная, жара-а, — качнул головой сержант и, отложив на корень сосны дымящуюся цигарку, стащил гимнастерку, оставшись в белой исподней рубахе.
— Ты не дури, сержант, — нахмурился Жмакин. — Надень гимнастерку.
— Да ты че? — удивился сержант, отирая рукавом пот с красного лица. — Глянь вон, артиллерия и та разоблачилась…
На другом краю поляны какой-то рослый артиллерист, мелькая белизной рубахи, с остервенением рубил крупную сухую березу. Ягодкин, вспомнив, что орудийные расчеты, почти на всех батареях, тоже поснимали гимнастерки, решил промолчать и, полулежа на траве, курил, наслаждаясь кратким отдыхом. Жмакин, еще раз неодобрительно взглянув на сержанта, отвернулся и, дымя самокруткой, замкнулся в молчании. Писаренко и Тишкин тоже стащили с себя гимнастерки и, блаженно морщась, как и сержант, привязали их рукавами вокруг пояса.
Минуту посидев, Писаренко встал и ушел в лес. Тишкин вдруг ухмыльнулся и, лукаво сощурив глаз, о чем-то шепнул сержанту на ухо. Сержант недовольно поморщился и сказал:
— Отставить, Тишкин, болтовню!
Сказано было это тоном, подчеркивающим разницу между ним, младшим командиром Голубом, и рядовым Тишкиным, как будто это не сержант вчера в землянке называл того же Тишкина «дядь Матвей» и не он рассказывал товарищам о самых своих сокровенных делах. Тишкин даже вздрогнул от этого окрика.
— Пить хочете, товарищ младший лейтенант? — услышал Ягодкин бойкий говорок Писаренко, который, присев на корточки, протягивал ему мокрую пилотку, доверху наполненную водой. Снизу пилотки срывались и падали в траву крупные прозрачные капли. — Роднична!
Ягодкин приподнялся и, несколько раз глотнув из пахнущей потом пилотки ледяной, освежающей воды, сказал спасибо.
— На здоровьичко! — Писаренко расплылся в радушной улыбке и с этой улыбкой пошел обносить водой товарищей. Сзади фартуком болталась на нем повязанная гимнастерка, а рукава исподней рубахи были высоко засучены.
Ягодкин опять полуприлег и, опираясь на локоть, поднял голову вверх. Сквозь широкие прорехи в развесистых лапах сосны ярко сверкало небо. Было оно изжелта-белесое от расплывшегося солнца, и где-то там — с земли казалось, в самой глубине далекого неба, — проплывало нечто серое, крестообразное, чьи очертания сливались с раскаленным маревом: «Наверно, большая одинокая птица», — подумал Ягодкин и, посмотрев на сержанта, спросил его глазами: «Пора?» Предупредительно глядевший на него сержант тотчас же вскочил, как вскинутый пружинами, и бодро скомандовал:
— Па-адъем! Кончай курить! — И сам первый вышел на поляну, таща за собой блистающее полотно стальной ленты.
Следом медлительно двинулся Тишкин, слегка косолапя и почесывая грудь под белой рубахой. И, всех опередив, мальчишеской скоробежкой бежал через поляну Писаренко. Ягодкин подошел к теодолиту и, потеснив плечом Жмакина, заглянул в окуляр. В четком круге линзы висел вниз головой Писаренко, а над его ногами зеленела трава, в которую он только что воткнул белоснежный кол. Левее, тоже перевернутый, рубил березу артиллерист, облепленный белой рубахой. Помахав Писаренко левой и правой ладонью и выставив кол в створ, Ягодкин сказал себе «хорош» и отступил, давая место Жмакину, который, тронув прокуренным пальцем усы, припал к окуляру.