Завести машину, заправить — это еще не труд. Смазка, крепеж, ремонт по мелочи — вот где колгота… Антон отогнал свой «ЗИЛ» к забору, вылез из кабины, прикрыв дверцу, потыкал монтировкой в окаменевшие от мороза скаты. Потом, кинув на снег трепаный ватник, полез под машину. К холоду, к железу привыкшие руки Антона само собой ключами орудуют, голове дают пораздумать. Эту работу положено слесарям делать, да они и с плановым-то ремонтом не поспевают, вот и приходится каждому шоферу перед выездом слесарем-самоучкой быть. Антоновым рукам любое дело не страшно, но время гробить за здорово живешь тоже не хочется. Считается, восемь часов рабочий день у шофера, а выходит — с пяти до пяти, — двенадцать, считай… Не так бы надо работать-то. Вон, в Прибалтике, рассказывают, все по-другому. Там пригнал машину в гараж и домой ступай. Утром сел за руль, даванул на стартер — и пошел. Без тебя ее и помоют, и отладят, и подремонтируют. И не надо так-то вот лежать под ней на морозе или в грязи. Смотровые ямы у них — скрозь в кафельной плитке. И слесаря, как врачи, в белых халатах лазают. А у нас — что в лесхозе, что тут, в городе, — только трепать умеют…
Восьмой уж час набегал, пока Антон управился. Завел, поставил на малые обороты — пусть прогревается — и подался за путевкой.
В диспетчерской до хрена народу. Дым — топор вешай, и галдеж как на базаре, зато тепло: не только отогреешься, взопреешь в очереди. Антон приткнулся у самых дверей, стоит, слушает треп шоферов:
— Чехам продули? Продули… Нет, зря Майорова в сборную не взяли. Тот бы на одном коньке сыграл. А без него и у Старшинова не клеится.
— Защита у нас тоже хлябает…
— Молодежью надо старичков разбавлять.
— Смотря какой молодежью…
Из тесного угла дребезжал голосишко Васьки Костылева:
— Ну, ладно, думаю! На другой день обратно через ту же площадь еду. А сам рукавицу солидолом намазал, не пожалел солидольчику. Гляжу: опять народу тьма. Сигналю, сигналю — как бараны, блин! Прям, блин, под колесы лезут. Сбросил я газ, высунулся да кэээк одного смажу по роже рукавицей солидоловой, кээк смажу второго…
Вокруг загоготали:
— Го-го-го!!
— Только что ты думаешь? С тех пор подъезжаешь к той площади — народ как ветром сдувает…
— А номер твой не записали, Вась?
— А я его грязью залепил…
— Ну как, Леха, аккумуляторы достал?
— Спрашиваешь…
— Где ж эт ты?
— Раздавил с механиком знакомым две «блондинки» — и будь здоров!
— Галчонок! Мне бы куда-нибудь под экскаватор. И рейсы подлинней… — Это Гаврюшин басил, загородивши плечами чуть не половину стеклянной переборки.
— Хватит, Гаврюшин! — режет ему по радио Галина, диспетчерша, — Ты уже две недели под экскаватором работал. На торгбазу поедешь.
— Побойся бога, Галчонок! — А Галчонок этот на бочку больше похож. — Анька же моя в родильном. Придет с наследником: вынь да положь им усиленное питание…
Рядом кто-то осадил Гаврюшина:
— Кончай арапа травить! Другим дай заработать!
— Будешь спорить — мусор пошлю возить! — пристращала и диспетчерша.
Гаврюшин по-быстрому присел, толовой сунулся в окошко. Чего он там Галине травил, не слышно было, но от усердия плеч Гаврюшиных переборка ходуном ходила. И когда он подался к дверям, не по роже его неподвижной — по довольному блеску глаз определил Антон: Гаврюшин своего добился…
А Антон вот так-то не мог. Просить чего-то для себя язык бы у него не повернулся. И всегда так: куда ни пошлют его, путевку в зубы — и поехал. Потому, может, и с зарплатой у него не густо теперь.
В этот раз выпало ему в Муслюмовский совхоз ехать. Пятьдесят километров от города, значит: сто порожняком.
Выйдя из ворот, Антон по привычке глянул погоду. Рассвело совсем. Небо сплошь задернуто дымкой, будто облака по нему размазали. Только за дорожной далью полоска горизонта светится. Мороз же вроде помягчел. И тянуло ветерком влажноватым. Этот ветерок и небо не показались Антону: ненастья бы не натянуло… Открыл кабину, кинул на правое сиденье рукавицы, сел за руль, покрепче захлопнулся и воткнул вторую. Покатил, прибавляя газку. Локти как только легли на колесо рулевое, только ощутили пальцы гладкость рифленой снизу баранки, а ноги — упругую силу педалей, ожил Антон. За рулем он всегда добрел. Он способность имел чуять машину каждой мышцей своей, даже кожей спины, вроде бы срастался с ней, и теперь не машина гудела железным мотором, а омогученная грудь Антона гудела в кабине, и снежные колдобины под колесами чувствовал он так же, как нога — дорожные шишки, и от этого хорошело на душе у Антона.