— Ну, спасибо вам большое… Знали бы вы, как выручили нас… — Сам же глядел на него, как ребятишки глядят на портрет космонавтов. Не понимал парень, что сегодняшний день — обычная работа для Антона и что завтра-послезавтра — хоть и без бурана, может быть, — не меньше намотаешься, хотя бы и под том же экскаватором…
— Поедем-ка сперва в столовку, — сказал Александр. — Я вас таким борщом угощу!..
«Добряга ты, парень», — подумал Антон и сказал:
— Дома уж теперь пообедаю, — и протянул Александру путевку. Заметив, как набросился тот на нее со своей авторучкой, упредил: — Ты уж там по-божески приписывай: не примут ведь у меня путевку-то, — и полез из кабины машину глянуть…
— Что-то ты, Антон, — кха-кха, — совсем заработался. Первым приходишь в гараж, последним заезжашь, — кашлял и ворчал дед-сторож, отворяя ворота.
Антон поставил самосвал с другими в ряд, слил воду, сунул в радиатор шланг паровой, заглянул под кузов, попинал задубелые скаты — вроде все в порядке. И только к проходной подался, из темноты вынырнул Гаврюшин:
— Антон! Куда собрался?
— До дому, куда же…
— Пошли со мной.
— Куда это?
— Какое твое дело куда… — Подошел, сам весь расплылся в лихой ухмылке. — Анька-то моя… наследником разрешилась! Сын у меня, Антон! Понял? — и шлепнул по плечу Антона.
Из гаража вместе пошли по вечерней улице. В домах светили кое-где квадраты окошек.
— Так че, поздравить тебя? — буркнул Антон.
— Я вот только из родильного приехал! — орал на всю улицу Гаврюшин. — Вхожу, читаю в списках: Гаврюшина. Мальчик. Вес — четыре пятьсот, понял? Орел! — и тряхнул пород собой кулачищем. — Весь в меня! — Закачал головой от радости. — Ну, Анька, ну, Анька! Вот жена у меня, Антон, а? А сына Петром назову, и честь Петра Великого! И Алексеевич будет, как он же… Эх, заживем теперь с Анькой!.. Правее, правее держи…
Правее, на углу как раз, переливались желтым светом стеклянные стены кафе. «Иртыш» — краснела горевшая вывеска. Но был еще тут Антон и замялся у дверей:
— Ну, значит, пока, Лексей… Мне до дому надо.
— Ты чего это? — вылупил глаза Гаврюшин.
— Не пью я…
— Брось ерунду… Курица и та пьет! Пошли! — Гаврюшин сильно потянул Антона за руку к дверям.
— Говорю, нельзя мне, — уперся Антон. — Дурной я пьяный…
— Да ты что! За рождение моего Петьки сто грамм раздавить не хочешь? Кореш ты мне или нет?!
И стал в тупик Антон, заспорил сам с собой. Один Антон говорил: знаешь ведь себя, уйди от греха подальше. А другой, продрогший до самого сердца, вспомнил: сверкает на столе стакан с «Московской», рука берет его, подносит к губам, медленно пьешь, сдержав дыхание, и уже через минуту разливается по телу мягкое тепло, отходят закоченевшие руки и ноги, и горячая волна, вступивши в голову, будоражит смелые думы, и охота приходит высказать все, что скопилось за долгие дни молчанья…
«К тому же, — подумал Антон, — хоть Гаврюшин мне и не кореш, однако поболтать частенько подходит ко мне, более других мне знакомец, и не выпить с ним по такому случаю — значит обидеть человека…»
И Антон шагнул к дверям, примирив свои колебанья оговоркой: «Со ста-то уж грамм не будет худого…»
Вошли — и Антон зажмурил глаза от яркого света. Скинули чумазые полушубки — Гаврюшин из своего переложил незаметно бутылку водки в брючный карман, — бросили их за барьер, на пол раздевалки.
— Давай сюда, в кафетерий, — кивнул на стеклянную дверь Гаврюшин.
Антон шагнул за ним в небольшой аккуратный залец. Во всю стеклянную стену висела прозрачно-красная штора и блестели синтетикой крышек квадратные столы. Один только занят был: четверо парней грудились у тарелок с едой.
Гаврюшин усадил Антона за столик в углу, на жидконогий железный стул с красной обивкой, сунул в колени бутылку с водкой.
— Один момент! — мигнул и подался к буфету.
За стойкой зевала дебелая баба в крахмальном переднике. Гаврюшин — видно было — заулыбался ей, заболтал, замахал ручищами…
Теперь только, севши за стол — локти было разъехались на скользкой столешнице, — почуял Антон, до чего умотался: тело, казалось, краном со стула не поднимешь… Тепло тут сидеть — лицо загорелось — и пахнет хорошо: пельменями…