…Утром повели под охраной в ДОК[8], на работу. Глаза Антона глядеть не хотели на улицу, по которой вели, на солнечный, слабоморозный день, на тех, кто рядом брел; срамно было подняться глазам от грязного, в убитом снегу, тротуара, и ненавидел он себя с лютой силой. В ДОКе приставили штрафников к пилорамам, таскать на себе — по двое на большой фанерный ящик — опилки из подвала, да после часа работы встал завод; энергию отключили. Разбрелись по углам повеселевшие штрафники, украдкой закурили — у работяг куревом запаслись, забился и Антон в кучу опилок. Здесь его и нашла Варвара.
Встала перед ним старушкой богомольной — большеглазая от худобы лица, в черном повязанном платочке, в поистертой жакетке черного плюша, скрещенные руки к животу прижаты, — запричитала чуть не с плачем:
— Ты уж прости меня, дуру… Акт мы на тебя подписали. Больно уж ты буйствовал… К соседу мы схоронились, к учителю. Он и настоял насчет акта. Ну, мы, сдуру-то да со страху, подписали…
Может, и заплакала Варвара, только не видел Антон: сидел, обхвативши голову руками, маялся…
— На-ко вот, опохмелись маленько, — зашептала жена, и в руки Антона ткнулись светлая чекушка и кусок колбасы.
— Да ни к чему, — буркнул Антон. Водку, однако, взял, спрятал в опилках.
— На две недели будто осудили-то? — шепотом же спросила Варвара.
— На две…
— Срам-то какой, — заплакала, носом зашмыгала.
— Ну, будет, будет, — сказал Антон.
Из-за угла пилорамы показались черные милицейские сапоги в галошах:
— Ты зачем тут, гражданка?
— К мужу я… Повидаться…
— Не положено. А ну, выходи, — и увел Варвару.
Антон похмелился, съел колбасу.
Голове скоро легче стало, на душе только камень давил: в милицию еще не попадал Антон. Да и какая там милиция, в лесхозе: на тыщу километров округ — один участковый… Да уж лучше бы тогда отсидеть, чем теперь… С какими глазами в автобазу заявится? Что скажет начальнику? Что шоферам скажет?.. А ведь могут еще на собрание вызвать… А сосед-учитель? Такой обходительный: всегда сам первый здоровается. А ну-ка встретишь его на лестнице?.. И вообще: как дальше жить? Что делать?.. С Варварой опять же. Зарок давал не обижать бабу… Ну, теща, зануда, куда ни шло: пусть не встревает не в свое. Жила бы у себя в деревне, нет, приехать надумала. Да черт с ней, с тещей… А Варвара? Да она слова доброго от Антона не слышала, не то что в тайге, а и тут, в городе… С работы придешь, поужинал — и к телевизору: сидишь как приклеенный, молчишь. После картины — спать… И так каждый день. Разве это жизнь для Варвары?.. Сына и то никогда не спросил: как, мол, в школе-то у тебя… В выходные тоже: мастеришь чего-нибудь по хозяйству, и все молчком, все молчком… Так ведь разве виноват, что таким уродился…
И вспомнил вдруг Гаврюшина, вспомнил радость его… Как же: сын родился… Духи вон Аньке своей купил… А Антон? Да сроду он не покупал ничего Варваре. Принесет получку, сунет в комодку — и ладно: сама хозяйка купит что надо… Нет, негоже так жить, негоже…
Задумался Антон, задремал на опилках и увидел сон: будто на Восьмое марта купил Антон красный коробок с духами, принес, сунул Варваре в неверящие руки. Открыла жена коробок, обомлела… Тычком в плечо стряхнули сон Антона:
— Э! Разлегся тут! А ну, берись за носилки…
В подвале зашевелились «штрафники», и наверху уже стучали и размашисто фукали мощные лесорамы…
1970 г.
ЯЩУР
Людей на разнарядке, как всегда, полно: трактористы, рабочие, бабы… Кому надо и кому не надо. По лавкам вприжимку сидят, стенки подпирают, у стола сгрудились. Галдеж, суетня, через дым в окошко не провидишь. Захар Кузьмич охрип: кому говоришь, тот только и слушает, остальным — хоть бы хны.
Агроном Степан Иваныч телефонную трубку сует чуть не в нос Захару Кузьмичу:
— Директор!
Тот хрипит:
— Тише, товарищи, тише! — Сам, зажимая трубку между ухом и плечом, успевает подмахнуть кому наряд, кому заявление, кому требование.
Только бросил трубку, опять загудели в попритихшей было конторе.
— Чего он? — спрашивает Степан Иваныч глазами.
— Городских привезли в подмогу! — Встал, пачку «Прибоя», коробок спичек сунул в карман. — Агафье накажешь: пусть уж и на городских завтрак стряпает. Давай тут… командуй. — И пошел, трогая руками чуть сторонящийся народ. Сам думает: