Валентин встал:
— Ладно, ребята. Кончили курить. С Захаром Кузьмичом мы еще потолкуем сегодня…
Институтские подались к клуне. Побрел и управляющий к мотоциклу. Валентин — за ним.
— Захар Кузьмич, мы тут вчера аванс получили… Так ребята вас просят… приглашают… В общем, отобедайте с нами. Мы вас шашлычком угостим. Есть у нас мастер такого дела…
Выпить стакан водки в компании всегда был не против Захар Кузьмич: как ни угрюм, как ни зол, как ни скрытен иной человек — в застолье всегда легче к его душе подход найти и обговорить любое дело. А институтским хотел предложить: не возьмутся ли бетонные арки поставить для мастерских (сколько же лет можно прицепной инвентарь на морозе ладить?)? Крана-то нет у совхоза, ну а инженеры, может, сообразят поднять и без крапа?..
— Добро, Валентин, приду, — пообещал Кузьмич.
— Сразу после работы, у меня на квартире, — обрадовался Валентин. — Бабка там уже стряпает, и шашлычника сейчас отрядим…
Захар Кузьмич, садясь на мотоцикл, еще раз глянул на стройку, покатил довольный: не зря денежки совхозные заплатил.
Вёдро долго держалось в Белоярке. К зною, безветрию, к бестучному небу Захар Кузьмич привык и, когда подкатывал на своем ИЖе с корзинкой свежих огурчиков к Варвариной избе, удивился помрачневшему небу. Туч не было, только синью набрякшие облака застили солнце, да в спину все крепче толкал стылый ветер степи.
Только тормознул у калитки — сверху, как ждало, закапало крупно, ртутно свернуло под каплями пыль на дороге. Захар Кузьмич заглушил мотор, оглянулся. Полнеба с облаками, с солнцем затянуло бегущей тьмой.
«Никак обложной», — подумал и тут же услышал Агафьин крик:
— А ну-ка давай отседова, пока я те лысину борщом не ошпарила!
Из столовских дверей выскочил институтский старшой. На бегу распахнул полотняный пиджак, от дождя напялил на лысину. Увидев Захара Кузьмича, прибавил бегу.
— Постойте, погодите! — И руки не протянул, и «здравствуйте» не сказал. — Это безобразие! Я этого так не оставлю!
— Что такое? — насторожился управляющий.
— На завтрак у нее борщ, на обед — борщ, на ужин — опять борщ. Всю неделю бездарным борщом народ кормит… А амбиция, амбиция какова!
— Она у нас, конечно, самоучка, да ученую-то повариху откуда взять?
— Ну при чем здесь ученая? Разве нельзя, через раз хотя бы, сварить какой-нибудь суп, кашу, наконец?
— Да с чего же она сварит, ежели у нее ни круп, ни вермишелей?
— Ну, знаете, — засуетился старшой, из-под натянутого на голову пиджака заблестел глазами. — Это… это черт знает как называется! Я директору буду жаловаться. Пусть наведет здесь порядки! — И под частящим дождем потрусил к усадьбе.
Захар Кузьмич усмехнулся про себя. И не жалко было, что Агафья его обругала, что психует старшой, хотя вроде и не за себя, за людей хлопочет. Только вот не видел Захар Кузьмич в его руках ни тяпки, ни лопаты, а всегда — с фотоаппаратом и все больше здесь, у столовой, или в конторе права качает, но ни в поле, ни у клунь ни разу не встретил его управляющий…
— Захар Кузьмич! Чего не заходите? — Валентин в белой рубашке выскочил со двора. — Это нам огурчики? Чудесная закуска! Давайте-ка сюда…
Захар Кузьмич шагнул за бригадиром в избу. Институтские кто в чем, но все в чистом, светлом — сидят веселые за накрытыми столами. И заробел почему-то Захар, громче, чем надо бы, поздоровался:
— День добрый! — У порога затопал о половик сапогами.
— Сюда проходите, — Валентин показал на передний угол.
И только повесил Захар фуражку, над избенкой, как бомбой, ахнуло, дрогнул пол под ногами, хлестануло в окошки мутной струей, и дробно застукало.
— Ого!! Вот это да-а-а… — Все прянули к окнам.
В стекла забрякало гуще, с твердым отскоком. Через дождевую муть Захар Кузьмич разглядел: по склизкой земле скачут россыпью, ширяют в мутные лужи крупные, кипенно-белые градины. Грохнул еще удар, содрогнул избу, от печки взмолилась бабка:
— Матушки! Царица небесная!
Захара Кузьмича тревога толкнула в сердце: «Неужто поле захватит?!» — Он мотнулся к дверям. Сзади загалдели:
— Куда же вы?!
— Промокнете!
— Оденьтесь!
Валентин выскочил следом. Под хлестким дождем, пока управляющий заводил мотоцикл, нахлобучил ему фуражку чью-то, плащ-палатку накинул на плечи, схватил у горла тесемкой. Крикнул через треск моторный:
— Все равно ведь не проедете!
Захар Кузьмич тронул срыву, и по скользкой, усеянной градом дороге покатил в дождливую, градную хмарь. Мотоцикл заносило, качало, дождь, смешанный с градом, звонко сыпал по люльке, по крыльям ИЖа, стегал по рукам, по фуражке, норовил захлестнуть пригнутое к рулю лицо, но Кузьмич, как хваченный столбняком, все катил и катил туда, где — за мглой не видать, а в глазах мерещится — гнется и ходит-дрожит под грозой «голубая остистая»…