— Ну как, старик?
— Тяжко, — сказал Шугаев, показывая на грудь.
Глаза у Орлика вдруг блеснули:
— Хочу тебя порадовать, старик… Вчера был у меня спецкор областной газеты, мировой парень, между прочим. Я рассказал ему о твоих мытарствах, и знаешь, что он мне сказал? Пиши, говорит, фельетон… даю слово, что тисну его в ближайшем же номере. За такие дела, говорит, и не такие головы, как у Пал Палыча, могут полететь… Так что, старик, я в темпе пишу фельетон и через пару дней покажу его тебе.
Шугаев слабо улыбнулся:
— Знаешь, Виктор, я вот тут лежал и думал… У каждого честного человека есть в душе своего рода болевой порог. У одного он меньше, у другого больше… Так вот, честно говоря, одно время я сомневался, есть ли он у тебя… А теперь вижу: есть.
— Что ты, старик, — обиженно протянул Орлик, — как мог ты во мне сомневаться?..
X
Из ярко освещенной приемной Найденова слышался шум голосов. Сам Найденов, стоя у окна, разговаривал с архитектором города, высоким, элегантным стариком с седой шевелюрой. Завидев Шугаева, Найденов дружески кивнул ему. Здесь же был и управляющий. Сцепив за спиной разлапистые руки, Гребенщиков стоял рядом с Деминым, заведующим горздравотделом.
— …Да что вы, Пал Палыч, какой там фонд! — громко, с чуть приметной небрежностью в тоне говорил невысокий, худой, похожий на подростка Демин, снизу вверх поглядывая на собеседника и медленно проводя ладонью по круглой, совершенно лысой голове. — Нашего фонда едва хватает для туберкулезников… Да что вам стоит, такому могучему тресту, пожертвовать одну квартиру! А, Пал Палыч? — Он спрятал платок в карман пиджака и, тоже заведя руки за спину, замолчал, ожидая ответа.
— Ты знаешь, сколько у меня народу без квартир? — помедлив, загудел Гребенщиков. — Молодожены, рабочие оргнабора, солдатки, молодые специалисты… Каждый приемный день записывается пятьдесят-шестьдесят человек. Нету у меня квартир, и не проси.
На лице Демина, благодушно-независимом, мелькнула целая гамма чувств, от растерянности и досады до раздраженного бессилия, но когда он вновь заговорил:
— Не-е-ет, Пал Палыч, это вы зря. Вы все можете, — в голосе его не слышалось ни нотки недовольства, а лишь просительность, то небрежно-веселая, то смиренная: — Кому-кому, а этому человеку нужно помочь.
— Вот пусть ему и дает военкомат.
— Да вы что! У них свои, офицеры, на частных живут…
— Ты вот лучше послушай анекдот про частную квартиру, — усмехнулся Гребенщиков и, понизив голос, стал рассказывать один из «ялтинских» анекдотов.
…Шугаев отошел к дверям и прислонился к косяку. Он чувствовал, что руки его холодеют от волнения…
— Ну что, товарищи, будем начинать? — послышался голос Найденова, и все разговоры в приемной смолкли.
Отступив в сторону, Найденов подождал, пока все пройдут в кабинет, аккуратно прикрыл за собой массивную дверь и легким, мелким шагом, чуть-чуть пригибая крупную голову, прошел по зеленой ковровой дорожке к началу длинного, заседательского стола, за которым рассаживались члены народного контроля и приглашенные.
Шугаев несколько замешкался и, обнаружив, что места по обе стороны стола заняты, сел в его торце, розовый от смущения, что оказался лицом к лицу с Найденовым, сидевшим в самом конце «коридора», образованного множеством плеч и голов, отделенный от него длинной, зеркально полированной столешницей.
Найденов предоставил слово заму своему, Сухову, и, придвинув чистый лист бумаги, взялся за шариковый карандаш.
Сухов, пожилой человек с помятым лицом, поднялся как раз напротив Гребенщикова, уткнувшегося взглядом в стол, и негромким, глуховатым голосом стал излагать суть дела… Гневных, осуждающих Гребенщикова слов ждал от докладчика Шугаев, но в сообщении Сухова была лишь констатация фактов, и только. Тщетно старался Шугаев уловить хотя бы след каких-нибудь эмоций на лице докладчика — оно лишь выражало ту углубленную серьезность, с которой выступают по сугубо специальным, не имеющим никакого отношения к живому человеку вопросам. Даже о сорванных пломбах помянул Сухов как бы вскользь, хотя и назвал поступок управляющего незаконным. И вдруг перед глазами Шугаева возник и замаячил с отчетливостью кинокадра все тот же навязчивый образ: мутная пыльная мгла, седые от пыли фигуры людей, их воспаленные глаза, — на мгновенье показалось, что он вот-вот услышит грохот мельниц и ощутит сухой, раздражающий запах цемента… И этот образ как будто заслонил собой все то, что говорилось за столом. Он слышал голоса и различал, что этот вот успокоительный баритон принадлежит Найденову, но что он говорит, — кажется, он спрашивал о чем-то докладчика, — не понимал. Он слышал бас Гребенщикова, даже уловил отдельные фразы, которые ему запомнились: «…спросить хочу товарища Шугаева: разве наши рабочие не имеют респираторов? Или, может быть, они не получают спецжиры? Или мало выделяем мы для них путевок в санатории? Или квартир благоустроенных не имеют?»; «У нас нехватки, недостатки, нас давят сроки планов, а Шугаев ничего не признает: останавливай завод и — баста! Но это же абсурд!»; «Я принимаю меры. Я послал туда бригаду слесарей, чтобы уменьшить запыленность»… — но все остальное, о чем говорил управляющий, прошло словно мимо сознания Шугаева. И из того, что говорил директор химического комбината Белый, он воспринял всего две фразы: «Не прихоть, товарищи, а объективные причины мешают Павлу Павловичу остановить завод»; «Вот главный врач, товарищ Готлиб, тот понимает нас, руководителей, а товарищ Шугаев… извините меня, поднял какой-то нездоровый ажиотаж вокруг этого дела». И выступление Демина, который настаивал, чтобы немедленно закрыть завод, тоже словно стерлось из сознания Шугаева; в памяти остались лишь начальные слова деминской речи: «Наш город, товарищи, включился в соревнование с пятью соседними городами, и санитарное состояние предприятий будет играть далеко не последнюю роль в этом первенстве…» Выступали и другие, но кто они и как относятся к закрытию завода, Шугаев плохо понимал; он весь ушел в себя, мучаясь вопросом, который задавал себе: почему все эти люди не доверяют — а может быть, и не понимают? — очевидности и почему все говорят совсем не о том, что нужно говорить, не то, что он надеялся услышать… И даже архитектор города, седой, элегантный старик, — хотя он вроде Демина поддерживал — о чем он только не говорил — Шугаеву запомнились отдельные, разрозненные фразы: «Панельное однообразие домов…»; «Чистый, прозрачный купол, венчающий жительство наше…»; «пыль и газы промышленных труб…»; «туча цементной пыли…»; «бельмо на глазу…»; «портит ландшафтную архитектуру при въезде с западной стороны» — но слов, которых ждал Шугаев, он тоже не сказал.