Его рука еще не кончила роспись, когда нечетким нижним зрением он заметил кляксу на листке. Дорасписавшись и поставив дату, он удивленно перевел глаза на кляксу: чернила в ручке были синие, клякса — свеже-алая. Это было странно. Пока он разглядывал кляксу, рядом бесшумно упала еще и еще одна. Алый цвет, как будто отделившись от них, стал расплываться и розоватой тенью побежал по листу.
— Ах, вот что! — догадавшись, разочарованно пробормотал Ваганов и, вытащив платок, приложил его к носу. Потом поглядел: белый платок стал красным. Тогда он опять приложил платок и, съерзнув с сиденья, запрокинул голову на спинку кресла, удивляясь, что спина побежавшего куда-то Алешина вдруг подернулась розоватым туманом, и вместо растаявшего Алешина не то плывет, не то бежит, как в замедленной киносъемке, секретарша Валя с раскрытыми глазами, бежит к нему, Ваганову, и кофточка на ней, с утра снежно-белая, отливает пурпуром. Тогда он закрыл глаза и, когда открыл опять, понял, что лежит на диване и видит высокий лепной потолок кабинета. Потолок был без единой трещины и без пятнышка. Он казался просто белым полом, по которому никто никогда не ходил.
Скоро слуха Ваганова коснулись успокоительные звуки женского голоса, кажется, Вали, чьи мягкие колени он ощущал затылком, потом тенями замаячили перед ним суетливые мужские фигуры, и Ваганов, который все ясно чувствовал, хотел им сказать: «Да бросьте, что вы… Это чепуха, пройдет», но странная слабость, недвижностью сковавшая язык, помешала ему. Впрочем, теперь уже было все равно: потолок уплывал назад, за ногами Ваганова, — значит, его уносили. «Ну, пусть», — смиренно подумал он, отключая сознание.
Когда он в другой раз открыл глаза, над красной кожей сиденья торчал светловолосый затылок шофера Феди, и дымчато-желтая струя бьющего справа солнца медленно вращалась в кабине, зажигая на стеклах сверкающие отражения. И опять, с отчетливой ясностью видя все это, слыша урчанье мотора и посвист обдувающего кузов ветра, он хотел и не смог от слабости спросить, куда же и зачем его везут. Сам он ощущал себя полулежащим на ком-то, кто поддерживал его рукой под грудь, и по запаху табачного дыхания, щекотавшего правую щеку, знал, что это не Валя и не Алешин, от которого всегда разило острым «Шипром».
Тут сознание его подернулось забытьем, казалось, на мгновенье, но, очнувшись, он увидел белизну больничного кабинета и нависающего над собой мужчину в белом, с толстыми очками, закрывавшими ему половину лица, и резиновыми шлангами, свисающими из ушей. Человек прослушивал его, Ваганова, обнаженного до пояса, притрагивался к голому телу теплыми подушечками пальцев и холодным присоском стетоскопа. Черные, восточного разреза глаза за стеклами очков, перехватив мгновенно взгляд Ваганова, вновь опустились к груди; и, обволакивая слух его глубоким, бархатистым баритоном, успокоительно зарокотали:
— Прекрасно, прекрасно… Вы родились в рубашке. Кровеносные сосудики полости носа так близки у вас к поверхности, что лопнули именно они. В этом ваше счастье. Гораздо хуже было бы… Пожалуйста, не отвечайте мне. Вам нельзя ни разговаривать, ни двигаться. Покой, абсолютный покой. Собственно, опасность позади, но какое-то время необходим профилактический режим… Так вот, гораздо хуже было бы, если бы такие же сосудики лопнули в мозгу, и может быть, совсем было бы худо, если бы произошла закупорка…
Закрыв глаза, расслабленный Ваганов отдал себя во власть баритонального рокотанья и осторожно-уверенных движений докторских рук.
— Определенно, вы родились в рубашке. Второй такой случай вряд ли возможен… Человек — самое ценное общественное имущество, любил говаривать Ильич, и это имущество нужно беречь. Мы же относимся к нему наплевательски. Я представляю характер вашей работы. Собственно, это не работа, а… самосожжение…
Левое предплечье Ваганова, у самого локтя, перехватило широким, мягким кольцом. Запфукала резиновая груша. Руку стало сдавливать, и Ваганов почувствовал, как она набухает и утолщается. Потом кольцо разжалось, набухшая рука мгновенно опала; и после краткой паузы опять зарокотал негромкий докторский баритон (на этот раз с оттенком озабоченности), но сквозь туман полусна, вдруг охватившего Ваганова, он слышал лишь бессвязные обрывки фраз, все глуше, призрачней звучавшие откуда-то издалека:
— …давление колеблется… вегетативный невроз… взаимосвязь диалектическая… нервно-мозговая система едина… ожидать некоторой деформации психики, если… внешних раздражителей… то все войдет в норму… целая делегация, но я всех выпроводил… Идя навстречу просьбе вашей жены… домашний режим… А теперь я прикрою вас простыней… — то были последние слова, которые успел разобрать Ваганов, проваливаясь в мертвый сон.