— Что я должен выложить? — кажется, вслух уже спросил Ваганов.
— Все, что имеешь против меня, — сказал Кремнев.
— Воспоминания — это все, что я против тебя имею, — вздохнув, сказал Ваганов.
— Недобрые воспоминания? — с насмешечкой опять спросил Кремнев.
— Да уж доброго в них трудно найти…
— Какая черная неблагодарность! Разве я мало сделал для стройки?
— Мало, много — понятия относительные… А какова цена твоих усилий?..
— Самая обыкновенная — труд и воля людей.
— И еще — невосполнимые утраты.
— Без утрат нет приобретений.
— Я говорю о бессмысленных утратах.
— Это уж мне позволь знать, бессмысленны они или нет.
— Разумеется, ты знаешь, что они бессмысленны.
— Ты имеешь в виду «футбольную трагедию»?
— А смерть Беспалова?
— Ты меня винишь в его смерти?!
— Перестань притворяться… Лучше вспомни ту злосчастную оперативку. Разгон, который ты давал Беспалову, довел его до белого каления. Мы вместе вышли из твоего кабинета, и, когда спустились вниз, он упал и больше не поднялся… А ведь ему не было и сорока, и он был красив и силен…
— Вздор! Я не виновен в его смерти. «Он сгорел» — вот как это называется! Он не выдержал психологических нагрузок. Тебе ли не знать, что на стройке горят, а не работают…
— Можешь утешать себя этой мыслью. Ведь ты до конца своих дней так и не понял, что на стройке можно не «гореть», а по-человечески, без нервотрепки работать…
— Надо полагать, что именно так ты теперь и работаешь?
— Представь себе…
— И, работая без нервотрепки, ты чуть было не заработал инсульт? — с иронией спросил Кремнев и рассмеялся сухим, неприятным смехом.
И, удивляясь своему спокойствию, Ваганов сказал:
— А ведь ты смеешься над самим собой, Герман Павлович. Моя болезнь — последствие усилий, которые пришлось затратить, чтобы избавиться от твоего «нервотрепательного» стиля…
— Задним числом мы все ученые, — раздраженно перебил его Кремнев. — А доведись тебе начать строительство в те, мои, времена, ты начал бы его точно так, как я: нервотрепательно и жестко. Твое лучшее — опять-таки относительно лучшее! — настоящее — это будущее моего хорошего прошлого!
— Отличный афоризм… и очень удобный: им все можно оправдать… Уж не хочешь ли ты убедить меня, что стиль твоего руководства был необходимостью?
— А ты собрался убедить меня в обратном?
— И то, что привело к «футбольной трагедии», — сколько там погибло? — тоже было необходимостью? — спросил Ваганов (неожиданно для самого себя) о том, что тревожило память в бессонные ночи.
И тут Кремнева прорвало.
— Мальчишка! Молокосос! Да кто тебе дал право судить меня?! — гневно, распоясанно кричал Кремнев.
— Права судить у меня, возможно, и нет, — миролюбиво отвечал Ваганов, ничуть не удивившись почему-то вспышке шефа. — Но думать мне никто не запретит… К тому же ты ведь сам хотел, — начал было продолжать Ваганов и на мгновение осекся, заметив странную метаморфозу, происходившую в изножий тахты: откуда-то из-за спины Кремнева вдруг черным пламенем взметнулась к потолку гигантская тень неизвестного человека; холодным страхом пахнуло на Ваганова от этой безмолвно колышущейся тени, и, по инерции договорив: «Ты сам хотел, чтобы я все выложил начистоту», — он ощутил поток мурашек, побежавших по телу…
…Впрочем, страх длился лишь мгновение. Затем видения Кремнева и черной тени за его спиной как будто растворились в полумраке комнаты, исчезли, и тотчас проступили очертания предметов: квадрат окна за кружевами тюля, стеклянный шкаф у левой стенки, правее — письменный стол и кресло в углу; сперва все это он увидел смутно и расплывчато, как сквозь туман, затем — словно он глядел через бинокль, в котором подкрутили нужный фокус, — все стало зримым и удивительно отчетливым (несмотря на полумрак, царивший в комнате), и, вместе с возвращением зрительной реальности, вернулась слуховая: он ясно различал глубокие, готические звуки фуги Баха, плывущие тихонько из приоткрытой двери (кремово-желтая полоска света, проникавшего в дверную щель, отражалась четко на зеркально-черном стекле книжного шкафа). «Я спал… И Кремнев мне приснился», — сказал себе Ваганов успокоенно и с наслаждением отдался слушанию музыки, которую не понимал (оттого, что не имел привычки к ней, а не имел привычки потому, что не хватало времени для этой и других хороших привычек, чтения беллетристики например), но, не умея понимать, он обладал уменьем чувствовать музыку, во всяком случае, ему казалось так…