«Мы удить сюда приходили», — вспомнил наконец Ваганов, но Андрюха (рядом сидевший, на обрыве берега, охватив руками острые коленки) сказал таинственным шепотом:
— Ты слушай, слушай… — и замер, словно завороженный, глядя за реку…
И тотчас, неожиданно и странно (будто кто-то вдруг включил гигантский радиоприемник), безмолвная прежде картина пейзажа откликнулась звуками жизни: многогласным птичьим гомоном наполнился лес (дыхание которого Ваганов ощущал спиной), шумно и упруго хлопая крылами, с трубным криком пролетели где-то справа журавли, заверещали, засвистали в камышах кулики-мардунки и фифи, и ниже по реке закричали чайки… И вместе с ожившей природой пахнуло на Ваганова полузабытым запахом раннего лета: тонкий, многосложный аромат цветов, травы и земляники мешался с легким, душистым ароматом молодого сена… И, как слабые порывы ветерка, веяло из леса медовым запахом цветущих лип… Вдруг снизу потянуло влажной свежестью реки, осоки и кувшинок… и поразили глаз нежные отливы красок на стеклянной глади: малахитовые отражения ракитника и ивняка… атласно-розоватые отсветы сочившегося сквозь деревья солнца… И мрачной, чернильно-темной полосой тонула в глубине реки тень берегового обрыва…
— Ты любишь лес и речку? — вдруг перебили созерцание Ваганова тихо и восторженно произнесенные слова.
И Ваганов, понимая, что ответить надо самому себе, мысленно ответил:
«На природу я давно уже привык смотреть практически… как на приятную, полезную декорацию отдыха… я разучился ее чувствовать, возможно, оттого, что впечатления с годами притупляются…»
— Кто тебя знает, — с насмешкой обронил Андрюха и, непостижимым образом вдруг оказавшись голышом, кинулся с обрыва в реку, изобразив собою «ласточку»…
И тотчас же, при виде ласточкой летящего с обрыва мальчишеского тела, мгновенное ощущение полета охватило самого Ваганова (полета, от которого сердце восторженно замирает), но едва Андрюха с мягким плеском всекся в воду и поплыл, переворачиваясь с боку на бок и далеко вперед выбрасывая руки, как новое странное и удивительное ощущение объяло Ваганова: он вдруг почувствовал, что сам плывет в эту минуту по реке (ясно ощущая напряжение мышц плывущего человека и чувствуя прохладу воды своим телом) и в то же время сидит на берегу и наблюдает плывущего Андрюху (он видел даже, как при замахе с его рук веером срываются сверкающие брызги), — это состояние раздвоенности продолжалось неопределенно долго и кончилось внезапно, исчезновением второго ощущения: остался лишь Ваганов, со стороны, с обрыва, наблюдающий движения Андрюхи… Вот он перестал грести и, стоя вертикально, как живой поплавок, помахал Ваганову рукой… затем, слегка себя подкинув, с головой ушел под воду… На глади воды медленно расходились круги и блестели солнечные зайчики… Андрюха не показывался… Блеск солнечных зайчиков сливался в сверкание сплошного пятна, лежащего на воде, и в этом сверкании как бы стали тонуть и размываться берега реки и очертания всего пейзажа, покамест не осталось одно только пятно, большое, слепящее Ваганова пятно… Оно на глазах начало принимать форму четкого прямоугольника, удивительно похожего на распахнутую дверь, залитую солнцем… И в этой четкой раме двери (на сей раз залитой не солнечным, а лунным светом) выросла знакомая фигура Андрюхи: прислонившись к косяку, он смотрел на Ваганова и, загадочно улыбаясь, спрашивал:
— Скажи… только честно… ты смелый?
«Да как тебе сказать, — пробормотал Ваганов, не удивившись, впрочем, ни вопросу, ни смене места появления Андрюхи. — Смелость разная бывает… Одна — физическая, другая — моральная…»
— Нет, ты ответь: ты смелый? — настойчиво переспросил его Андрюха из раскрытых дверей.
«Об этом я и размышляю, — продолжал Ваганов. — И если говорить о физической смелости, то я… ну, может быть, и не храбрец, но далеко не трус… И были примеры… Об одном из них писали газеты. Разумеется, журналисты склонны героизировать обыкновенные мужественные поступки, и все же…»
— Ты смелый человек?! — едва не криком перебил его Андрюха и, рассмеявшись неожиданно, исчез за дверью.
С недоумением разглядывал Ваганов пустующую дверь, как вдруг заметил, что дверной проем крест-накрест перечеркивают перекладины (хотя и зыбкие, но хорошо заметные), делая его похожим на переплет окна, и тогда Ваганов понял, что он лежит теперь с открытыми глазами и видит на стене, затянутой ковром, отражение балконного окна: слегка косоватая в перспективе решетка переплета была залита бледно-синеватым, похожим на люминесцентный, светом луны…
«Странный сон какой… а скорее, и не сон, а грезы наяву», — сказал себе Ваганов, испытывая неодолимое желание вернуться в это состояние полусна-полубодрствования…