Она остановилась и смотрела на него с волнением, как будто от его ответа могла быть счастлива или несчастна.
«Некогда мне было думать о любви! — хотел сердито выпалить Ваганов. — Студентом я учился и работал, чтобы прокормить себя! Я зверски уставал и даже засыпал за учебником… А когда я кончил и приехал сюда, на сибирскую стройку, меня поглотила работа! Мне всю дорогу было некогда! У меня едва хватало времени на сон! Некогда мне было заниматься любовью! »
Он хотел было сказать все это незнакомке, которая с таким вниманием смотрела на него, а лодка по течению плыла, плыла… но вдруг ВОСПОМИНАНИЕ с пронзительностью молнии перечеркнуло все происходящее отрывисто, несвязанно, мелькнувшими, как кинокадры, картинами, одна за другой.
…Мощеный, полутемный двор института… густая цепь студентов-старшекурсников, свернувшаяся в плотное кольцо, и в центре — он, Ваганов, взъерошенный и злой на человека, чье толстое, округлое лицо с мелкими глазами маячит перед ним боксерской грушей… резкие, отмашистые удары с одной и беспорядочные, частые, по-бабьи неумелые, — с другой… азартный возглас на весь двор: «Врежь ему, Андрей, врежь!» Кровь, кривым ручьем побежавшая по бледному от страха, ненавистному лицу… и неожиданность — упавшие плетями руки… грузное покачивание ванькой-встанькой громоздкой туши, на голову выше Ваганова, и удивленный вскрик: «Держи его, он падает!»
…Квадратный кабинет проректора по учебной работе… Дубовый стол, заваленный бумагами… Из-за стола величественно, как швейцар дорогого ресторана, возвышается сам Медников. Его внушительный бас, похожий на бас Левитана, рвется из двери и окон:
— Вы комсомольский секретарь! Студент последнего курса! Почти инженер! И учинили драку в стенах института! Это возмутительно!..
Тонкое вяканье комитетского секретаря:
— Платон Сергеевич, но он, Ваганов… он защищал честь девушки.
Комитетскому секретарю, не менее внушительно:
— Интеллигент должен уметь защитить честь девушки без мордобоя!
И Ваганову:
— Я объявляю вам в приказе выговор!..
…Аудитория, полная студентов. Шум-гам, как в общей бане. Вдруг в раскрытой раме двери — статная незнакомка: черный шелк волос, обтекая лицо, падает на плечи, карие глаза под дугами бровей смотрят настороженным взглядом газели, и — воздушная походка балерины. Таких нет на факультете, нет в институте, нет в целом городе, кроме нее. Шум спотыкается, опадает. Десятки парней инстинктивно фотографируют ее глазами. Как в трансе, рассаживаются по местам. Кажется, лектор. Ваганов его не замечает и не слушает: он вслушивается в самого себя: что-то незнакомое, какая-то неуловимая тайна входит в него с появлением новенькой. Но что это — не знает. Скучающий Ваганов задает себе вопросы: «Чудеса какие-то пошли: нет на занятиях Марины, ее Мариной звали, — и чего-то не хватает, сумрачно в аудитории, а стоит ей войти — и свету вроде больше становится. В тот раз, когда случайно мы оказались за одним столом, я не сидел, а просто млел возле нее и, как последний идиот, слова не нашелся сказать!.. Еще не хватало, чтобы я втюрился в нее. Такая девушка не для меня. А для кого? Для худосочного очкарика Юрочкина?»
«…Комитет комсомола. Народу дополна, дым коромыслом. За соседним с вагановским столом — зам по оргработе. Как же ее звали? Вся в кудряшках, с выражением любопытства, кажется навсегда запечатленным на худом лице с юркими глазами. Перед ней сидит Марина: линия ноги, закинутой одна на другую в модных капроновых чулках с коричневым швом, вообще рисунок всей фигуры, хоть в профиль, хоть в фас, — как у античных богинь, — глаз отвести невозможно…
И полный недоумения голос зама в кудряшках:
— Какой же был смысл бросать московский институт и ехать сюда, в саратовский, если год всего учиться осталось?
И голос ее, не голос, а — музыка.
— Я была вынуждена просить перевода. По семейным обстоятельствам…
— Странно! И какие же это обстоятельства?
— Мама у меня в тяжелом состоянии, и, кроме меня, ухаживать за ней некому.
— Ну, это — веская причина. Хорошо, можете считать, что на учет приняли.