Голос еще слышался, но черты лица Марины быстро стирались в дымке неясности, и, не желая расставания и в то же время чувствуя уже мучительную тяжесть близкой потери, Ваганов попытался изо всех своих сил судорожным движением руки дотянуться до исчезающего образа, но рука его не подчинилась: она была как будто налита свинцом.
— Все же вы любили, — как вздох донесся слабый голос — Я отпускаю вам ваши грехи. Прощай!
Видение исчезло, и пропали звуки. Ваганов ощущал себя несчастным, жалким, несправедливо ком-то обиженным. Ему хотелось зарыдать, как в детстве, но тут пришла спасительная, трезвая мысль, мысль, излучаемая бодрствующим уголочком мозга: «Ведь это же был призрак, сновидение, только и всего. Мне снился сон». И он мгновенно успокоился.
…Облачко, однако же, осталось на скамейке, и это было странно. Оно по-прежнему напоминало тень сидящего человека. Ваганов ждал, а лодка все плыла, и встречь передвигались берега с высоким частоколом сосен. Он ждал, испытывая смутное волнение от неизвестности и еще — от робкой какой-то надежды. Он глаз не спускал с этого облачка, и чем пристальней вглядывался в его очертания, тем явственней угадывал фигуру женщины, проступавшую сквозь облачко, как сквозь прозрачно-дымчатую пленку полиэтилена. И вдруг — как будто пленку сдернули — открылось перед ним знакомое лицо, знакомая фигура в синеньком домашнем платье.
— А… это ты, — облегченно и вместе разочарованно сказал Ваганов, тотчас узнав жену.
Она сидела, уронив в колени загорелые руки (как быстро она загорает!), и расслабленной позой, добрым усталым лицом была похожа на отдыхающую от работы в поле немолодую крестьянку, и это сходство усиливали крупные, тяжеловатые формы ее раздавшегося тела, а ведь она давно рассталась с должностью геодезиста, связанною с выездами в поле, и занимается интеллигентным трудом, преподает. А какая она ладная и аккуратная была, когда он встретил ее в поезде!
— Поговорить вот с тобой собралась, — сказала она, улыбаясь Ваганову своей застенчивой улыбкой. — Мы много-много лет с тобой не говорили по душам. Ведь тебе все некогда…
— Представь себе, мне действительно некогда, — пробормотал Ваганов, недоумевая, каких же тем не успели они коснуться за двадцать лет супружеских разговоров.
— Ты знаешь, мы жили хорошо, не ссорились, — медленно, раздельно говорила жена, как будто размышляя вслух. Ваганов стал невольно сравнивать звучание ее глубокого, мягкого голоса с музыкой слов другого человека, тотчас же воскресшей в нем. — О себе я даже бы сказала, что счастливо живу. Конечно, мне было бы еще приятней, если бы мы чаще бывали с тобой в театре, в кино. И в гости я люблю ходить. А мы так редко появляемся на людях. Но это все пустяки, мелочи жизни. Главное — я знаю, уверена в этом была, — поправила она себя, — что я не просто жена, а я любимая жена. Ты никогда не говорил мне подобных слов, но ты так хорошо ко мне относился — ни разу ничем серьезно не обидел, а ведь это лучше всяких слов говорит о любви, верно ведь?
— И что же дальше? — с интересом смотрел на нее Ваганов.
— А дальше вот что. Наверно, я стала стареть. — Она неожиданно рассмеялась, тряхнула головой, каштановые волосы ее с проблесками серебристой седины как ветром шевельнуло, и с тою же своей застенчивой улыбкой сказала: — Мне почему-то страшно захотелось услышать от тебя… Скажи, только честно, ты любишь… ты любил меня?..
Что-то знакомое, тревожащее сердце вошло в Ваганова вместо с просьбой жены, но смысл неприятного чувства ускользнул от его понимания.
— А если я тебе задам такой же вопрос? — спросил он, движимый не вполне еще понятной мыслью, но заранее зная ее ответ.
— Я люблю тебя, — просто сказала жена, о чем всегда умалчивала.
— Вот видишь, — продолжал Ваганов найденную мысль. — Если даже предположить, что из нас двоих любит лишь один, — это уже здорово… Ведь сколько живут вообще не любя…
— Понятно… — тихо обронила жена и, чтобы скрыть обиду, мелькнувшую в ее глазах, опустила руку за борт, глядя, как ее ладонь рвет глянцевитую поверхность реки (и снова отчетливо и зримо услыхал Ваганов звук журчащей воды)…
— Да нет же, Варя, — сказал Ваганов, продолжая прерванную и не вполне ему ясную мысль. — Я правду говорю. А правда в том, что я и сам не знаю, могу ли я любить… То есть раньше, кажется, мог… Была у меня небольшая романтичная история… Но я не знаю, долго ли сохраняется эта способность. Мне кажется, любовь, как всякое стоящее дело, требует времени… а его у меня пожирает работа.