— Вот за это — спасибо, Константин Михалыч! — с чувством сказал Кремнев и одарил секретаря обкома неожиданной улыбкой: Ваганов удивился, как обаятельно может улыбнуться человек, у которого вместо губ тонкие, бледные ниточки…
«И часто он таким бывал?» — спросил себя Ваганов.
«Так же редко… и так же часто, как наезжало к нам начальство, мнением которого он дорожил. Из местных это были Журов и Ступнин, предсовнархоза, человек, от которого на расстоянии веяло холодом, но — умница и оратор блестящий, — он знал Кремнева по совместной работе в Москве и поддерживал железно…»
«А из неместных кто?..»
«Пожалуй, все те немногие, кто контролировал его… и от кого он был зависим. С ними он держал себя доброжелательно и скромно, хотя и не заискивал ни перед кем, — надо отдать ему должное…»
«И был еще один Кремнев… Помнишь встречу в книжном магазине? Помнишь, как он потряс тебя своим добродушием и доверительностью?»
«И самое удивительное, что это было искреннее добродушие, вот в чем вся штука!.. Это было тем же летом, в выходной. Я заглянул в книжный, чтобы спросить, нет ли чего-нибудь из серии ЖЗЛ, и неожиданно увидел Кремнева…»
«Он был не один».
«Да, он был с девочкой… Кажется, она была его племянницей или внучкой, не помню…»
«Вы поздоровались и разговорились…»
«Да… Он только что купил «Теорию относительности для миллионов» Гарднера, и на эту тему завязался разговор…»
«Ты спросил его, любит ли он беллетристику, и он ответил, что предпочитает научную литературу в популярном изложении… И тут вы вышли на улицу… Вы сели на лавочке, в скверике…»
«Да, мы продолжали разговор на лавочке. Помню, день был теплый, но очень пасмурный. Казалось, что вот-вот начнется дождь, и, может быть, поэтому в скверике было безлюдно. Девочка, довольно миловидная, в белом платьице и с голубым бантом в пушистых волосах, с упоением читала книжку с красивыми картинками, а мы сидели и разговаривали… Кремнев говорил, почему его не трогает беллетристика: ведь там все выдумано, все неправда… Другое дело — научно-популярные издания. Читаешь — и поражаешься, какие головокружительные тайны раскрывает разум человека… Даже старые, давно доказанные истины продолжают будоражить мысль, если вдумаешься в них по-новому… Да вот хотя бы: действие равно противодействию, иначе говоря, силе всегда противостоит другая такая же сила… На этом равновесном состоянии противодействующих сил зиждется мир живой и неживой природы… Нарушение равновесия ведет к катастрофе… но и сама катастрофа есть лишь средство восстановления равновесия, утраченного вследствие изменений внешней среды. А почему возможны изменения внешней среды? Не потому ли, что равновесие ее построено не жестко, а в пределах некоторого интервала колебаний, дающего свободу попеременного преобладания одних сил над другими?.. Не в этом ли интервале накапливаются качественные изменения, которые в конце концов и нарушают равновесие среды?.. Пульсация не есть ли наглядный тому пример?.. Любопытно порассуждать на эту тему, не правда ли? И можно бесконечно углублять эту мысль, и никогда ее не исчерпаешь, а вся она содержится в простом законе: действие равно противодействию. А возьмите теорию относительности. — Тут Кремнев с какой-то даже любовью погладил книгу Гарднера. — Да никакие выдумки Жюлей Вернов и Уэллсов не в состоянии соперничать с поистине волшебным, фантастическим миром идей, который открыла эта теория. А ведь она — завоевание чистого разума. — Он неожиданно рассмеялся, заразительно и благодушно, рассмеялся каким-то своим, только что мелькнувшим мыслям и, помолчав, спросил: — Вы читали Канта? — Я улыбнулся и сказал, что мне хватает Маркса. Он качнул головой и произнес с каким-то грустным сожалением: «А зря. Стариков Гегеля и Канта тоже надо читать. Жаль, что Кант не дожил до открытия теории относительности. Он бы сказал тогда своим противникам: «Вот, господа, ярчайшее доказательство возможностей чистого разума!» Ведь если законы Ньютона открыли то, что наблюдалось в природе, и были основаны на практическом опыте, то во времена Эйнштейна никакой эксперимент не мог обнаружить открытых им явлений: он это сделал, опираясь на свой гениальный ум!» Я, зная, что Кант проповедовал непознаваемость мира, сказал: «Но зато Кант имел бы случай убедиться, на примере теории Эйнштейна, что мир познаваем». На что Кремнев ответил: «Ну что ж, может быть, его философия в целом ошибочна, но это еще не значит, что мы должны выбрасывать на свалку то ценное, что в ней имеется, прежде всего идею чистого разума. Нет, я вам советую почитать старика Канта. Занятие это нелегкое, но, уверяю вас, очень благодарное». Он продолжал говорить о теории относительности, приводил примеры подтверждения ее наукой, практикой сегодняшнего дня, а я с удивлением слушал… Но меня удивила не эрудиция Кремнева: я знал, что он был думающий, образованный человек…»