«За рулем сидел Кремнев, но тормоза не только находились у него, а еще и в совнархозе, и в Москве…»
«Да кто бы стал с тобой считаться?.. За истинную приняли бы точку зрения Кремнева, а не твою… Тебя бы паникером назвали, маловером или кем-нибудь еще…»
«Зачем гадать о том, чего не было?.. Для меня другое важно: что я и не пытался добиться пересмотра сроков строительства… Я просто спасовал… Я плыл по течению событий, и то, к чему все это привело, гнетет меня до сих пор…»
«Скоро ты договоришься, что главным виновником трагедии был не Кремнев, а ты… Хватит самобичеваний. Ты лучше разберись в другом: как могло произойти такое несчастье…»
«Смотря как разбираться… Некоторые до сих пор считают так: ну, выпили ребята-болельщики… поскандалили сгоряча — судья-то был дурной, судил неверно, — а то, что паника случилась, давка и погибли люди, — так что из этого? На стадионах это бывает, редко, но бывает… Короче говоря, несчастный случай, групповой несчастный случай, и не больше… Но можно ведь и по-другому рассудить… А кто они были, ребята-болельщики? В большинстве случайные, неорганизованные люди из тех, двух тысяч прибывших по оргнабору, кто жил в палатках, и среди них — несколько беглых уголовников (это после суд установил), они-то и кинулись на футбольное поле, чтобы судью побить… А старожилы стройки бросились его защищать… И завязалась драка, которая обрастала участниками, как снежный ком… Комсомольцы-дружинники, жиденький наряд милиции были отброшены, и все довершила паника и давка… Спрашивается, почему возобладали дурные эмоции? Ведь можно было скрутить хулиганов. Да вся беда-то в том, что те, кто бросился на выручку судье, тоже были «под мухой». А почему? Потому что не только пришлые люди, но и наши, кадровые строители, далеко не все жили интересами стройки. А что им мешало жить интересами стройки?.. Все то же — негодная организация труда, простои, низкая зарплата… А этого всего могло не быть, рискни я только вовремя сыграть роль тормоза «машины», которую все больше разгонял Кремнев… Да и что бы случилось, если бы страна первый чугун нашей домны получила бы на три-четыре месяца позднее (как это и произошло в конце концов)? Зато мы избежали бы трагических ошибок и потерь…»
«Выходит, виноват… кругом виноват», — вздохнул Ваганов и усилием воли прервал свои размышления, но кровь, толчками бившаяся в сердце, продолжала выговаривать. «Виновен, виновен, виновен…» — и кровь в висках стучала то же самое: «Виновен, виновен, виновен…»
Вдруг страшная усталость стала заволакивать его сознание тяжелой, беспокойной дремой, и он обрадовался, что уснет… что засыпает… Но сон был неглубокий, зыбкий и прерывистый, в него, как грубые помехи изнутри, врезались беспорядочные образы видений, перемежаемые черными провалами слепого забытья…
7
…Он видел поле… Поле зеленело плоским квадратом — как с высоты полета птицы… Нежность зеленого тона радовала глаз… Зеленый квадрат был в окружении бортов огромной чаши… (За ее бортами смутно рисовалась полоса бетонного забора, а за ним дымчатой грядой темнели заводские корпуса и гигантским самоваром возвышалась стройка доменной печи.) Борта огромной чаши шевелились и пестрели красками цветных рубашек, платьев, пятнами лиц и голов… На зеленом поле мелькали фигурки… Фигурки были красные и белые… Изредка посвистывал свисток… Его негромкий звук напоминал звучанье трех вторящих друг другу пастушечьих рожков… Вогнутые стены чаши, как тысячеустое эхо, отзывались криками и свистом, от которого свербило в ушах… Свербящий свист, меняя высоту до хрипа, приобретал лихой, пугающий оттенок… С вогнутых стенок-бортов, как с горы, сбегали на поле живые ручьи, один… другой… еще один… Только что метавшиеся по полю фигурки застыли бело-красной кучкой в центре… Живые ручейки их огибали… Красно-белые фигурки стали островком среди лужицы пестрых фигур… Свистел милицейский свисток… Ручейки, уже потоками, со всех сторон стекались на поле. Зеленое поле сделалось пестрым… Все цвета перемешались… Свистел милицейский свисток… Красные фигурки рассеялись среди пестрого поля и выступали из него кроваво-алыми пятнами… Поле, мельтешащее пестротой, закручивалось в воронку, плоскую, как спираль часовой пружины… Милицейский свисток утонул в каком-то внезапном грохоте… Он был угрожающий, как грохот океанского прибоя, — это гремело небо… Оно стало темным, грозовым, оно задернулось черными тучами… Полоснула ветвистая молния… От нее стало больно глазам… И вдруг сквозь тучи прорвалась вода… Она обрушилась на поле водопадом, и этот водопад преобразил картину поля: пеструю спираль неведомой силой смахнуло с поля, как ненужную вещь со столешницы… Спираль рассыпалась на части и стала исчезать… Только что пестрое поле стало зеленым, мокро-зеленым… На его поверхности разбросанно валялись непонятные предметы, словно брошенная кем-то одежда… Предметы мокли под дождем, который лил потопом… На поле появился человек в черном одеянии. Он брел под дождем, как Христос по воде, истово и скорбно… Из темных туч вдруг вынырнул, повиснув над зеленым полем, огромный, блещущий стеклом и никелем, цилиндр. Стеклянный зев цилиндра походил на глаз вселенского циклопа… Блеснула молния, резкая и ослепительная, как яркий свет, ворвавшийся в глухую тьму… Но гром не грохотал… Вместо грома раздался металлический щелчок, как гигантски усиленный звук сработавшего фотоаппарата… Потом еще полоснуло ярким светом — и опять щелчок… Потом опять: свет молнии — щелчок… свет молнии — щелчок… И вдруг как сдернуло и звуки, и видения…