Через неделю он перебрался в свой рабочий кабинет и приступил к делам уже официально; и все, кто знал его как энергичного, толкового и вызывающего уважение руководителя — рабочие и инженеры, — ни малейших перемен в нем не заметили. И только кое-кто из управленцев удивился, что в отпуск он уехал не на юг, не в черноморский санаторий, а улетел на родину, в забытую богом, совсем почти обезлюдевшую деревню, где много лет уже покоились его деды, отец и мать… И еще одно удивило этих людей: перед самым отъездом Ваганов пригласил кадровика и поручил ему узнать, через Центральный адресный стол, о местожительстве каких-то незнакомцев: Дмитрия Вавиловича Гурьева и Григория Пантелеймоновича Крюкова, обоих двадцать седьмого года рождения, уроженцев деревни Ока, что в Тульской области…
1977 г.
ПЕРСПЕКТИВА АРХИТЕКТОРА ВЫДРИНА
Когда, еще в раннем детстве, Вадиму Выдрину не позволяли то, чего хотелось, или принуждали делать то, что не хотелось, а он капризами и плачем выражал протест, отец наказывал его ремнем и ставил в угол. И, убедившись много раз, что путь к его желаниям и нежеланиям, едва ли не на каждом шагу — дома, во дворе, в детсадике и в школе, — перегорожен, как натянутым канатом, грубой волей взрослых, Вадик, не имевший сил порвать ненавистный канат, стал учиться потихоньку под него подныривать.
Первые попытки обойти домашние запреты сурово пресекались, но власть желаний мальчика была сильней боязни наказаний, и, потерпев неудачу в одной попытке, он изощрялся в другой. Обеспокоенные тем, что он растет тщедушным, родители принуждали его побольше нажимать на хлеб, и Вадик, осознавший к тому времени всю безнадежность открытого сопротивления родительской воле, решился ей противопоставить хитрость своего умишка: каждое надкусывание хлеба он, на виду у домочадцев, чередовал с двумя-тремя обманными, для чего надкус захватывал губами и, поднося к себе ложку с едой, делал несколько мнимых жеваний, — так ухитрялся он один кусочек хлеба растягивать на весь обед, пока вдруг не был уличен отцом, выдернут его рукой из-за стола и заперт в темной ванной. Тогда Вадим переменил уловку: кое-как сжевав половинку хлебного ломтя, он незаметно задвигал его под край своей тарелки и брался за второй ломоть, чтобы с ним проделать то же самое, а половинки, улучив момент, совал себе в карман и после выбрасывал; и неизвестно, как долго бы сходила ему с рук новая уловка, если бы однажды Вадика не выдала сестренка Валька, в отместку за какую-то обиду на брата.
Впрочем, шла уже война, с продуктами день ото дня становилось все хуже, и вскоре Вадику пришлось решать обратную задачу: как обойти запрет на сытое существование… Мать, Анна Александровна, чья воля с уходом мужа на фронт единственно довлела над Вадимом, нормировала, твердо и придирчиво, все домашние продукты, и прежде всего хлеб, получаемый теперь по карточкам.
Жертвуя часть своей доли детям, мать разрезала пайковую буханку на три равных куска, каждый из которых потом делился поровну на всех троих: один — за завтраком, второй — по возвращении Анны Александровны с работы, третий — за ужином. И Вадик, впервые взявши в руки нож, чтобы тайком отрезать от каждого куска буханки по одинаковому тоненькому ломтику, ясно понимал (как может понимать рано созревший практический ум семилетнего мальчика), что, окажись сейчас его затея неудачной, повторить ее вряд ли придется: уж мать тогда не будет прятать хлеб в незапертом буфете, под перевернутой кастрюлей, а найдет местечко понадежней. Рукой, нетвердой от волнения и неуверенности, он резанул кусок буханки, на расстоянии примерно полусантиметра от торца, и вдруг в ошеломлении застыл: нож, тот самый кухонный нож, которым мать так ловко и так ровно разрезала хлеб, на этот раз не резал, а рвал, кромсал поджаристую корку и сминал обнажившийся под нею мякиш. И от мгновенной мысли, что такой неровный, рваный срез наверняка разоблачит его, у Вадика испуганно дрогнуло сердце и похолодели руки. Но тот же страх родил другую мысль, спасительную… Он выхватил из ящика стола второй, затупившийся кухонный нож, от давнего непользования весь черный, и выбежал во двор: там, возле амбара Поляковых, стояло старое точило с рассохшимся корытом… Погодя он вернулся с ножом острым, как бритва, и, тщательно вымыв его, протерев полотенцем, нацелил сверкающее лезвие чуть-чуть левее первого надреза, нацелил, решительно нажал на рукоятку и освобожденно, радостно вздохнул: плоский, как галета, равномерно-ноздреватый ломтик завалился набок и упал на стол, открыв такой же срез-квадрат буханки и опахнув лицо Вадима дразняще-вкусным хлебным ароматом. Он сглотнул слюну и, судорожно скомкав ломтик, сунул его в рот… Отрезав от другого куска буханки такую же «галетину» и тут же с ней расправившись, он смахнул в ладонь все, до единой, хлебные крошки и, проглотив их, тщательно скрыл следы содеянного; после чего, довольный собой, сел за уроки: он был усерден и учился на «отлично»… Все же смутная тревога о возможности разоблачения беспокоила его и все росла по мере того, как стрелки старинных настенных часов приближались к шести, когда возвращалась с работы мать, по пути забиравшая из детсадика Вальку. Но никаких разоблачений не последовало: Анна Александровна была слишком доверчивой матерью и, в отличие от мужа, не обладала даже элементарной проницательностью. К тому же бдительность ее сын усыплял примерным послушанием.