На следующий день, разбив бутылку из-под шампанского и собрав накопленные в ней деньги, Вадик побежал по магазинам и вернулся с парой новеньких, блестящих бутс и с тяжелой, лоснящейся хромовой кожей «грушей». «Грушу» он подвесил в коридоре к потолку и, убедив домашних, что эти упражнения ему необходимы как будущему марафонцу-бегуну, начал рьяно тренироваться, то есть из последних сил пинать ногами в бутсах (а заодно и кулаками) твердую, как скат автомобиля, «грушу». Через месяц тренировки, которой Вадик отдавал каждую свободную минуту, он, оценив свои отвердевшие мышцы, вышел на улицу. Ему повезло: в тот день хевра Рыпы сходилась на соседнем пустыре помериться силой с хеврой Яшки-Молотка, и Вадика, когда он дал пощупать всем желающим мускулатуру своих ног и рук, решили — правда, не без разногласий — взять с собой на пробу.
Драка была честная, без применения свинчаток, палок и камней, и все же Вадик страшно волновался, выйдя против пацана на голову выше себя, к которому на помощь тут же подскочил второй (а уже погодя, когда Вадим, что называется, в раж вошел и оба нападавших слетели «с копыт», на него наскочил еще какой-то верзила), но все обошлось прекрасно: он показал такой высокий класс ударов ногами, что изумил не только свою хевру, но даже самого Яшку-Молотка, так что драка, едва разгоревшись, кончилась неожиданным примирением, чтобы тут же выяснить всех взбудораживший вопрос: как выучиться драться ногами и откуда взялся этот прием, из джиу-джитсу или каратэ… Разумеется, что с этой же минуты хевра Рыпы признала Вадика по-настоящему «своим»; более того, он стал героем дня; но как рано развитое самолюбие его ни тешилось сознанием своей заслуженной победы (что, впрочем, уже в ту полудетскую пору никак не отражалось на его непроницаемом лице), мысль его гораздо больше занята была открытием, которое он сделал только что: оказывается, в моменты драки он страшно озлобляется и в этом состоянии способен быть отчаянным до безрассудства; он вспомнил, что во время драки не ощущал ни боли от ударов, которые обрушивались на него со всех сторон, ни даже страха от опасности, ему грозившей: все его естественные чувства самосохранения были в те мгновения как будто заворожены внезапно вспыхнувшим в припадке озлобления одним неукротимым желанием: бить, бить и бить, лупить по этим снующим перед ним фигурам и физиономиям, и он лупил сжатыми кулаками и ногами, обутыми в бутсы, лупил с таким остервенением, что к окончанию стычки в груди у него жгло огнем, а хриплое дыхание сбивалось, как у загнанной лошади… Вот, оказывается, как просто сделаться отчаянным: нужно только растравить в себе злобу, и он это может теперь; и при мысли о том, что стал отчаянным, он почувствовал гордость за себя…
Вскоре Вадику пришлось еще раза три продемонстрировать отчаянность в случайных стычках с базарной шантрапой, после чего он, вроде бы само собой, стал правой рукой у Рыпы, кем-то наподобие начштаба, тихонько оттеснив претендовавшего на ту же роль Лупатого. Практические качества ума Вадима здесь оказались кстати, и, намечая планы похождений хевры, он всегда придерживался золотой середины, исподволь удерживая пацанов от хулиганских крайностей и явной уголовщины, и в то же время не препятствовал им в чисто мальчишеских шалостях и мелком воровстве. Когда, к примеру, как-то находясь в кинотеатре, Рыпа с хеврой вздумали «пошерудить» в лотке буфета, штурмуемого жаждавшими выпить ситро, Вадик их не стал отговаривать и, хотя и понимал всю недозволенность замысла, согласился — на случай появления «мильтона» — постоять «на шухере», и он терпеливо стоял, покамест хевра, сцепившись гусеницей, протискивалась между очередью и буфетной стойкой, чтобы затем неслышно выдавить стекло витрины и наспех расхватать оттуда коробки дорогих папирос и плитки шоколада «Люкс», которыми вся хевра после «гужевалась». Когда же долговязый Кляча, водивший дружбу со шпаной, прозрачно намекнул на сходке, что, мол, не худо бы проверить замки в одной продуктовой лавчонке, Вадик, выслушавший Клячу с иронически-кислой миной, сказал: «В этих вшивых ларьках жратвы тебе на сутки не хватит, а риску в этом дело — на пять лет тюряги, не меньше». — «Да это я так, для понта», — тут же стушевался Кляча. А Вадик, чтобы о нем не думали плохо, бросил пацанам другую кость: «Вот к баржам, за арбузами сплавать — другое дело», — сказал и этим всем угодил: его затея требовала от мальчишек достаточного риска, сулила хорошую «гужовку», так как арбузы в те первые послевоенные годы ценились с хлебом наравне, и в то же время, в случае провала, грозила пойманным с поличным максимум хорошей трепкой: баржевые сторожа пацанов в милицию не сдавали… И, следуя разумным планам Вадика, хевра, с некоторым риском, но почти всегда благополучно «тырила» арбузы, совершала дерзкие налеты на колхозные огороды, устраивала вылазки в фруктовый сад-заповедник, уводила полные рыболовные морды у мужиков, рыбачивших в волжских протоках, и совершала много других подобных деяний… Впрочем, участие Вадика в таких деяниях (о чем он позже, взрослым, вспоминать не любил) было кратким эпизодом его жизни, поскольку, кончив семилетку, многие из хевры стали разбредаться кто куда: Рыпу взяли в армию, Кляча подался к шпане, оба Поляковых поступили в мореходку… и лишь Вадик Выдрин продолжал ученье в той же школе.