Ни к кому из бывшей хевры какой-либо симпатии Вадик не питал, но, встречая после в городе «своих», останавливался с ними поболтать, интересовался, «кто… где… как живет»… И то, что Вадик на протяжении всех лет его ученья в старших классах, а затем и в институте оставался свойским парнем, пошло ему на пользу: впоследствии они не раз выручали «кореша детства» кто чем мог: тот же Лупатый, работавший теперь в торговой базе, изредка подбрасывал ему дефицитные шмотки, братья Поляковы, ходившие штурманами рыболовного флота, приезжая с Каспия в отпуск, одаривали Вадика (не безвозмездно, разумеется), то янтарно-прозрачным балычком, то паюсной икоркой, то жирной астраханской воблой к пиву, которое Вадик очень любил… И даже непутевый Кляча и тот однажды пригодился: когда Алешка Родников (сыгравший позже роковую роль в судьбе Вадима), здоровила и силач, для коего «приемчики» Вадима были детской забавой, собрался было отлупить его за Ольгу Зюзину — ссора вспыхнула в десятом классе на почве первой любовной истории Вадика, — то именно Кляча, по просьбе Вадима, утихомирил его недруга: он пригрозил ему пером (то есть финкой), на случай, если тот не отцепится от Вадика, — и Алешка отцепился…
Так, еще в юности познав необходимость дружеских связей, Вадик Выдрин на протяжении дальнейших лет своей жизни не однажды убеждался в правоте этой истины и потому, не стремясь, впрочем, к расширению своих знакомств специально, никогда не порывал и со старыми, испытанными временем…
Только на четвертом курсе, когда вовсю пошли специализирующие дисциплины, Вадик должен был признаться сам себе, что никаким особенным талантом, а тем более талантом архитектора, бог его не наградил. И, несмотря на то что этот самоприговор был искренним итогом долгих дней раздумий, мысль о своей бесталанности поразила его нелепой какой-то несправедливостью. Нелепым и несправедливым было то, что неталантлив оказался он — едва ли не лучший студент института, бывший одно время даже стипендиатом, он, который поступал на отделение градостроительства не по принципу «абы куда-нибудь приткнуться», не из-за модности самой этой профессии (хотя, признаться, слово «архитектор» нравилось ему солидностью звучания, да и смыслом — «главный строитель» — тоже), он выбрал специальность по призванию, так он, во всяком случае, считал, и так же считали опекавшие его школьные учителя… А кажется, кому бы еще было быть архитектором, как не ему? Он умел рисовать, акварелью и маслом, правда не настолько хорошо, чтобы почувствовать в себе художника, но достаточно вполне, чтобы чувствовать пропорции архитектурных форм, их цветовую и тональную гамму. У него был замечательно красивый, каллиграфический почерк, но связывать свою судьбу с профессией каллиграфа он все же не рискнул, ясно видя ограниченность своих возможностей в этой области (впрочем, с его способностями все было так: по математике он тоже с первых классов шел отличником, но на математических олимпиадах его одаренность признавали недостаточной). Наконец, он был способный график и чертежник, благодаря чему чертежи его курсовых работ до сих пор красуются на кафедре как образцово-показательные (но только чертежи, а не проекты!). И все эти задатки — казалось бы, задатки истинного архитектора — в талант не развились, это выяснилось тотчас, как пришла пора курсового проектирования, и Вадик, которому никто на это не указывал, но который был самокритичен в глубине души, вдруг понял, что во всех его работах отсутствует основа зодческого дара — новизна и свежесть творческих решений. За что бы он ни принимался — проектировал ли здание, жилое или административное, работал ли над планировкой жилого квартала, или корпел над проектом кинотеатра с его заранее заданной индивидуальностью, — творчество его оказывалось тривиальным или повторением известного; и даже эскизы садово-парковых оград, над композицией которых ему так нравилось поломать голову (простительная слабость Вадика на долгие годы вперед), даже эти, сделанные «для себя» эскизы, когда он, как бы между прочим, приносил их на обозрение товарищам по курсу, оценивались — если не в целом, то в главных частностях: по орнаменту решетки, — не более как искусное подражание хрестоматийным образцам, и Вадик, как ни обидно это было его самолюбию, сознавался, что они правы. Впрочем, с жаром раскритиковав ту или иную курсовую работу Вадима, ребята, в запале обычной для студентов увлеченности, тут же, сообща, рождали несколько идей спасения проекта, приняв которые без благодарности, как свои (ведь они рождались при его участии!), Вадик их вносил в проект и, придав ему тем самым необходимую творческую «изюминку», получал за него высший балл… А вот Жорке Селиванову, который на первых, общеобразовательных, семестрах едва-едва перебивался с троечки на двоечку, подсказки были не нужны: любой его курсовой, сразу и безоговорочно, признавался всеми, студентами и профессурой, как оригинальный и талантливый. Даже последнее нововведение — борьба с «архитектурными излишествами» и повсеместный переход на проектирование жилья из стандартных крупных блоков, что прямо-таки связало по ногам и по рукам творчество архитектора, — для Жорки Селиванова помехой не стало: проектируя жилой крупноблочный дом, он придумал такую разрезку фасаду (с очень небольшим изменением технологии формования одного-единственного типа блоков, «простеночного», который должен был чуть-чуть не доливаться бетоном), что стандартный дом смотрелся не хуже здания русского классицизма, — и лишь благодаря тому, что он дерзнул «разбить» однообразно гладкую плоскость фасада, на всю его высоту, непрерывным рядом неглубоких простеночных ниш, залитых тенью, — и в результате этот студенческий проект, когда его направили в Москву, послужил потом основой типового проекта аналогичного здания (почему-то, правда, лишь для южных районов страны)… Да, уж тут сомневаться не приходилось: Жорка Селиванов — истинный талант, и это так же верно, как то, что у Вадика нет таланта. «Призвание — это когда тебя зовет любимое дело, а не ты его», — сострил однажды какой-то студент на комсомольском диспуте. «Выходит, это я зову к себе архитектуру», — вспомнив этот афоризм, усмехнулся Вадим, но усмешка получилась горькой… Нет, то не было ошибкой выбора: ни к чему другому его просто не тянуло, ни к чему, кроме зодчества. И, как бы ни был горек и жесток итог его раздумий о творческих своих возможностях, он знал: завоевать место под солнцем ему суждено, облачившись в тогу архитектора, и ни в какую иную! Нет таланта, значит, будет пробиваться без таланта. В конце концов, у него есть кое-что другое, ценное не менее таланта: его упорство, трудолюбие, воля, наконец… и предприимчивая голова: что-что, а тупицей Вадик не был, это точно… И, не откладывая в долгий ящик жизненный свой замысел, он в ту же пору, на четвертом курсе, стал исподволь мостить себе дорогу успеха…