Надобно заметить, что личных качеств, свойственных настоящему молодежному вожаку, у Вадима было маловато, и в частности, недоставало обаяния, факт немаловажный для кандидата в комсомольское бюро. Его смугловатое лицо, довольно правильно очерченное и с хорошим, выпуклым лбом, портили слегка приплюснутый нос и тонкие красные губы, при улыбке неприятно шевелившиеся змейками; впрочем, этот недостаток сглаживали выразительные черные глаза, смотревшие всегда внимательно и умно. Присущую его натуре скрытность замечали очень немногие, потому что он умел маскировать ее тем, что всегда был на виду и в гуще студенчества, а также — дружеской отзывчивостью, которая выглядела у него естественной и даже искренней. Вадим уже тогда прекрасно понимал, что без поддержки окружающих успеха ему не видать, ни в малом, ни в большом, и потому он нередко заставлял себя делать то, что ему не всегда хотелось делать. Но, повторяю, как бы там ни было, для большинства он был «своим», рубахой-парнем: хоть «козла» забить в «общаге» («забивали» вечерами напролет, иной раз до глубокой ночи, пока какой-то нервный тип не шибанул в окно бутылочкой с чернилами, окатившими всех «козлобоев» и заодно казенные постели в комнате), хоть в волейбол, футбол постукать, хоть хохму какую-нибудь отмочить (звонили по квартирным номерам и спрашивали: «Это зоопарк?.. Квартира? А почему у телефона обезьяна?! Ха-ха-ха!»… На переменах играли в коридорах в чехарду… без приглашения — по водосточной трубе на третий этаж, а затем через окно мужского туалета — проникали в актовый зал мединститута, чтобы станцевать с медичками, из-за чего случались потасовки с их ревнивыми коллегами), хоть в «балду» сразиться на занудной лекции, — Вадик Выдрин всегда компанию поддержит; и — не жмот; «монету», если надо, одолжит, на контрольной даст списать, на экзамене шепнет подсказку или шпаргалкой выручит, а попросишь его надписать чертежи — без звука, любому, ватман украсит каллиграфически-четким шрифтом… Однако популярности «рубахи-парня» было недостаточно, чтобы попасть в молодежные лидеры: по представлениям тех лет, любой, претендующий в лидеры, должен был иметь хотя бы скромный дар трибуна, но Вадик не умел овладевать вниманьем зала ни голосом своим, от природы тихим и бесцветным, ни мыслью, вызревавшей у него медлительно и трудно и не способной на экспромт, ни страстью чувств, спрятанных у Вадика так глубоко вовнутрь, что невозмутимости его мог бы позавидовать японец. И все-таки Вадим совсем был не лишен способности словесного воздействия на окружающих, даже напротив: и в этом смысле имелся у него свой «козырь» — это какой-то странный гипнотизм интонаций голоса, такого тусклого, когда он слышался с трибуны, и обладавшего неизъяснимой, завораживающей властью вблизи, особенно когда Вадима кто-то слушал «тет-а-тет»… Этот «гипнотизм» его, а вернее — способность в нужную минуту подчинять себе внимание собеседников, он начал за собою замечать еще в школьную пору, класса с восьмого: стоило ему в своем кругу заговорить о чем-нибудь, даже о самом пустяковом предмете, — и самые красноречивые горланы невольно умолкали под воздействием его негромкого, глуховатого и вроде бы совсем невыразительного голоса, но в котором, тем не менее, звучало нечто притягательное: этот голос действовал как успокоительно-завораживающее поглаживание посторонней рукой нервных окончаний на затылке; влияла, видимо, еще и его манера говорить, спокойно и медлительно (привычка, которой он обязан был отцу, с детства поучавшего его: «Помни китайскую мудрость: «Большая река течет медленно, умный человек говорит не спеша»), а также — и обыкновением Вадима не горячиться в споре: он не только никого не прерывал, а даже с видимой охотой уступал желающему возразить ему, — но, странно: едва он только рот открывал, как возражавший осекался на полуслове, гвалт спорящих стихал, и верх опять одерживал негромкий, бесцветно-хрипловатый голос Вадика (это не значит, что всегда одерживала верх и его точка зрения, важно было другое: его способность завораживать собой чужое внимание)… Открыв в себе эту способность, Вадик поначалу не придал ей большого значения, пока — уже в десятом классе — вдруг не увидел в ней выигрышное преимущество… для покоренья девичьего сердца; первый, кто убедил его в том, была однокашница Вадика Олечка Зюзина…
Интерес к «Коротышке», как заглазно звали Олю Зюзину, возник у Вадика вместе с интересом, далеко уже не платоническим, к девушкам вообще — под влиянием определенных физических желаний, разжигаемых более чем нескромными рассказами сверстников о мнимых или истинных своих преображениях в мужчин и новых достижениях на этом поприще; не последнюю роль сыграло здесь и Вадикино самолюбие, когда он вдруг сказал себе: «Пора и мне…» — выбор его пал на Ольгу. Оля Зюзина — с ее вздернутым носиком, осыпанным веснушками, парой совершенно круглых серых глаз, словно навсегда застывших в удивлении, и двумя рыжевато-русыми косичками, вечно болтавшимися в беспорядке: одна впереди, другая за спиной, — девушкой была довольно заурядной, даже скучной, но выпуклость форм ее, особенно зрелая грудь, с некоторых пор тревожила уже недетское воображение Вадима. При виде Коротышки грешные мысли все чаще забредали в его голову, но Оленька, как было всем известно, вздыхала по Аркашке Молочкову, самому симпатичному малому в классе, совершенно равнодушному не только к Коротышке, но ко всему на свете, кроме книжек, которые он запоем читал на уроках. Вадим с полгода преследовал взглядами Ольгу, пытался с ней заговорить, даже парту поменял, чтобы сидеть поблизости от Коротышки, — все было тщетно: круглые, как пуговицы, глаза ее были нацелены на Молочкова, склоненного над книжкой, мысли заняты им же, что видно было по отрешенно-мечтательной полуулыбке, витавшей на ее губах… Вадим уж было и надежду потерял вызвать в Коротышке интерес к себе, как вдруг одна случайность принесла ему удачу…