Лишь оставшись один, Вадик осознал всю тяжесть удара, который, сам того не ведая, нанес его замыслам Жорка. Нечего было теперь и мечтать о выборе места работы: как комсорг он должен был подать пример и записаться в добровольцы, иначе — он это ясно понимал — ему пришлось бы начинать карьеру с подмоченной репутацией. Конечно, можно было подыскать благовидный предлог, чтобы не ехать в Казахстан, но убедительного, честного предлога не существовало, а прибегать ко лжи Вадик не рискнул. Так впервые его желаниям судьба поставила преграду, одолеть которую было ему не по силам, и, смирившись, он первым записался в список добровольцев, резонно рассудив, что, если даже он откажется от Казахстана, порядочного места ему все равно не предложат. Когда семья узнала о его решении, то Анна Александровна, мечтавшая, что сына как отличника оставят в городе, ахнула и плачуще запричитала: «Господи! Да там же, в этом Северном Казахстане, волки стаями рыщут! Там бураны, пыльные бури — я знаю, у меня там тетка жила… Да там, наверно, и водопровода нет!» Но отец, в юности служивший в Монголии, на Халхин-Голе, и любивший поучать Вадима на примерах собственной жизни, строго сказал жене: «А я одобряю!.. Молодец, сынок! Мне в твои годы тоже пришлось хлебнуть немало. Трудности, они закаляют молодого человека!» — и, поскольку в доме царствовал патриархат, вопрос на этом был исчерпан.
Вадик не имел привычки посвящать в свои дела посторонних и только делал исключение Валерке Казанчееву, который нравился ему трезвым, практическим взглядом на жизнь (Валерка был на четыре года старше Вадика и успел уже отслужить на флоте), да и внешностью тоже: в рослой фигуре Валерки с грузными, слегка сутуловатыми плечами, во взгляде больших, маслянисто-темных глаз, в манере говорить убедительно и веско было нечто, в чем Вадик чувствовал превосходство приятеля, но это было превосходство старшего над младшим, и оно не ущемляло Вадикиного самолюбия. И разумеется, Валерке он первому открыл свое намерение, умолчав о своем нежелании ехать в Казахстан и надеясь, что Валерка, тоже комсомолец, последует его примеру. Но Валерка, видимо, по-своему понял приятеля, огорошив его насмешливо-восхищенной фразой: «Ну и ушлый же ты парень, Вадим!» — «Чем же я ушлый?» — удивился Вадик. «Как же: работа на ударной стройке — это же почетный факт биографии! Да тебя, со стажем строителя, вздумай ты потом переводиться в какой-нибудь цивилизованный центр, с руками оторвет любой проектный институт или архитектурная мастерская!» — «А ведь точно!» — осенило тут Вадика, и на душе у него повеселело. «Да нет, — спокойно возразил Вадим своим меланхоличным голосом, — я ни о чем таком и не думал… Просто хочется, пока молодой, понюхать пороху, опыта поднабраться». — «Заливаешь!» — рассмеялся Казанчеев, блеснув своими хитрыми глазами монгольского разреза. «А чего мне заливать? — Вадик с простодушным видом пожал плечами и, как бы между прочим, спросил: — А ты куда собираешься?» Блеск темных Валеркиных глаз внезапно погас, и он сказал с легким, сожалеющим вздохом: «Хочу просить назначения к себе на родину, в Ульяновск: мать у меня прикована болезнью к постели, ей нужен уход, а, кроме меня, у нее нет никого», но сказал ли он правду, трудно было понять (хотя при выпуске, как убедился после Вадик, Казанчеева действительно направили в Ульяновск)… С легкой руки Селиванова, в Казахстан записалась добрая половина архитекторов-выпускников (хотя большинству из них предстояло работать не за столами архитекторов, а на строительной площадке), и, когда о добровольцах с помпой написали в областной газете, Вадик должен был признаться, что это приятно — видеть свою фамилию на первой полосе, и будущий отъезд в Казахстан с комсомольской путевкой в кармане перестал ему казаться такой уж тяжкой повинностью.
Так, благодаря случайности, судьба забросила Вадима на одну из строек Кустанайской области, в самом центре Тургайского плато, где стремительно рос гигантской мощности ГОК[1], а вместе с ним в «Рудстрой» волею судьбы попал и Жорка Селиванов.
Уже через полгода работы в «Рудстрое» Вадик, придя однажды после особенно трудного дня в общежитие, где они на пару с Жоркой занимали комнату, сказал себе с ироническим вздохом: «Да, стройка — это не фонтан…» Ежедневная, с раннего утра до позднего вечера суета на стройплощадке (он строил два жилых дома и клуб), необходимость слишком часто превращаться в «пробивалу», чтобы «выбить» для своих объектов нужные материалы и конструкции, «втыки» и «разгоны», которые он то и дело получал на летучках от невзлюбившего его начальника участка Стрельчука, вечная торговля при закрытии нарядов с рабочими из-за каждого рубля, который те пытались выжать из прораба, не считаясь с жесткими ограничениями фонда зарплаты, а главное — отсутствие какого-то бы ни было творческого элемента в работе, все это страшно угнетало Вадика, и он порой даже завидовал Жорке с его спокойной и чистой службой архитектором проектного отдела треста. Впрочем, при распределении Вадик сам не захотел на эту должность, полагая, не без основания, что проектировать на стройке нечего (правда, Жорка умудрялся и здесь, в «Рудстрое», найти применение своим архитектурным мозгам, экспериментируя, вместе с заводом ЖБИ, над цветной фактурой стеновых блоков). Как, однако, Вадика ни угнетали условия работы, как ни страдало его самолюбие от бесконечных грубых понуканий Стрельчука за малейшую свою промашку, он не хотел и мысли допустить о том, чтобы сбежать куда-нибудь, где легче; напротив, он слово дал себе уехать со стройки не раньше, чем дослужится до главного инженера, и потому он с первых же дней честно впрягся в работу и тянул эту тяжкую лямку день изо дня, неустанно, как трактор. Он верил, что рано или поздно его старания заметят и он получит продвижение. Но когда на свободную должность старшего прораба вдруг назначили не его, чье прорабство по многим показателям шло впереди, а без пяти минут пенсионера, техника по образованию, Кочергина, о ком среди рабочих ходила молва, что он живет за счет приписок, Вадик был глубоко уязвлен такой несправедливостью. И все-таки пенять на Стрельчука, по чьей рекомендации назначили Кочергина, Вадим не стал: он неожиданно понял, что Стрельчук — всего лишь навсего очередное препятствие в его жизни, каких, наверно, еще много будет, и, коли уж нельзя обойти это препятствие, надобно, значит, его преодолеть. Путей преодоления было несколько, и Вадик на досуге все их взвесил тщательно.