Банальное истолкование спустя столько лет: отец отсчитал на стол первую недельную выручку нового магазина, что на Зонненплац — на Солнечной площади. В разгар экономического кризиса — или скажем так: ближе к его концу — Бруно и Шарлотта Йордан ухватили судьбу за хвост, то бишь, помимо скромной, однако же вполне солидной лавочки во фрёлиховском доме, открыли новый магазин в новом квартале. Укрепили свое материальное положение. Открыли перед своей дочкой, которая в скором времени забудет заднюю комнату, будущее, пока что в виде собственной детской. Все как полагается. Новые покупатели ответили доверием. Вот вам и повод для сияния и счастья.
До 1350 года слово, означающее в современном немецком «память», употреблялось в смысле «дума», «помышляемое». Позднее же, как видно, возникла нужда в слове, которое вместило бы в себя понятие «помышление о событиях и переживаниях былого». Ярким примером тому служит «Траурная ода» Альбрехта Халлера, сочиненная на смерть возлюбленной Марианы (1736 г.):
Посмертное слово. Плач по усопшей — могло бы стоять в заголовке. Память — нет.
Варианты заголовка, проекты названия — ходишь с Х. по магазинам и прикидываешь. В этом году в продаже до сих пор сколько угодно большущих апельсинов, навелей, таких — с рубчиком. Осаждаем неведомое слово — кажется, и прикрывает-то его всего-навсего тонюсенькая пленочка, а ведь не ухватишь, не поймаешь. Типовой образец. Образцовый…
Образцовое детство, вскользь обронил Х., это было у аптеки, на углу Тельманштрассе. И все стало на свои места.
Образец, типичный пример. По-латыни — monstrum, хорошее слово, вполне для тебя подходящее. Хотя от него тянется ниточка к другому, куда менее приятному — «монстр», то есть «чудовище», «урод». И ведь таких здесь тоже встретится немало. Очень скоро, прямо сию минуту, объявится штандартенфюрер Руди Арндт. (Скотина он, скотина, и больше ничего. Так судит о нем Шарлотта Йордан.) Правда, у тебя эта скотина вызывает несравненно меньший интерес, чем те массы получеловеков-полускотов, которые — говоря в целом — по собственному опыту известны тебе куда лучше. Равно как и страх, бьющий высоко вверх из мрачной бездны, лежащей между человеком и скотом.
Один польский писатель сказал, что фашизм как идеология характерен не только для немцев, но немцы были в нем классиками.
И ты — среди своих немцев — не рискнешь, пожалуй, поставить эту фразу эпиграфом к книге. Но раз ты не знаешь точно, как они воспримут этот забракованный эпиграф — безучастно, с изумлением, возмущенно, с обидой, — то что же ты вообще о них знаешь?
Такой вопрос напрашивается сам собой.
Они что, рвутся в классики? «…были в нем классиками». Кто бы знал почему. Кто бы решился и в самом деле пожелал это узнать.
(Различают следующие виды памяти: механическую, образную, логическую, словесную, материальную, моторную.
Как же недостает здесь еще одного вида — памяти нравственной.)
А на очереди у нас теперь техническая проблема: как одним махом, без всякого перехода (нет ни фотографий, ни воспоминаний) перебросить семейство Йордан — отца, мать и дочку — из того сияющего вечера у стола в задней комнате в самую гущу событий, которые разыгрываются предположительно осенью 1933 года после обеда в новой Неллиной детской? Как добавление к Зонненплац.
Вновь сияние, и веселость, и согласие, столь благодетельные для памяти. И все же тебе не хочется вот так, ни с того ни с сего, подводить торговца провизией Бруно Йордана, нахлобучившего себе на голову синюю фуражку морского штурмовика, к кроватке его дочери Нелли, которая пробудилась от послеобеденного сна и должна приобщиться к радостному событию. Над нею сияют в блаженном неведенье лица родителей.
Но уж газеты они наверняка читали. По крайней мере «Генераль-анцайгер»-то наверняка выписывали. Да, уж что-что, а газету наверняка читать успевали, даже в те годы, когда работы было непочатый край. Бруно Йордан день-деньской снует как челнок между Зонненплац и фрёлиховской лавкой, которую держали, покуда было возможно; Шарлотта — одна с новым учеником в новом магазине, что в новом доме ОПЖИСКО, то бишь Общеполезного жилищно-строительного кооператива. А по воскресеньям — опять же на плечах у Бруно — вся бухгалтерия, по обеим торговым точкам. Несладко им приходилось, так и зарубите себе на носу.
В кинотеатре «Кюффхойзер» сперва шел «Большой блеф», а потом «Невидимый идет по городу», но Йорданы живут далеко и слишком устают, чтобы ходить по развлечениям, поэтому, кроме маленького репродуктора, у них только и есть что газета, и после ужина, пока глаза еще не слипаются, они садятся с нею за стол — хоть бы роман с продолжениями осилить («Женитьба по объявлению» Маргареты Зовада-Шиллер) или увлекательную рубрику «Голос читателя», в том числе крохотное, берущее за душу сочинение «Зверье в беде», вышедшее из-под пера естественника-краеведа штудиенрата Меркзатца. Тезис «КТО КУРИТ «ЮНОНУ», ТОТ ОПТИМИСТ!» — напечатанный ласкающим глаз жирным шрифтом, он неделя за неделей красовался по нижнему краю газетной полосы, — Бруно Йордан прямо относил к себе: он курил «Юнону», он был оптимист.