Быть может, в Германии, где столь трагически крутыми были политические и общественные повороты, это проявилось даже с большей силой, чем в других западноевропейских странах.
В свое время идеологи гитлеровского рейха разработали кодекс поведения для немецкой женщины; женская тема, образ женщины составляли важный элемент пропаганды и воплощались в искусстве, завербованном фашизмом. Фабриковалось клише «вечно женственного» в духе нацизма, под которое подгонялись тысячи девушек с берегов Рейна и Эльбы. «Сила через радость», здоровая красота тела и расовая чистота — такой идеал рисовала геббельсовская пропаганда. Высшим проявлением чувства провозглашалась любовь к фюреру. Вера трансформировалась в фанатичную преданность вождю, а дом превращался в обиталище фюрера, вернее, его голоса, несшегося из радиоприемника, его духа, заставлявшего сердца трепетать от восторга, его портрета на самом видном месте. Извечная трагедия матери солдата возводилась в ранг доблести: упорно насаждая культ материнства, идеологи нацизма призывали растить сыновей для защиты фюрера и завоевания жизненного пространства. Тоталитарный режим, разрушив нравственные, а подчас и социальные устои, в каком-то смысле сделал женщину равной мужчине, но то было равенство фанатиков, слепо верящих фюреру.
Разгром нацизма, освобождение дали толчок длительной и драматичной перестройке сознания, психологическому раскрепощению. Пересматривалось все: от общественного идеала женщины до канона красоты. Одной из главных тем искусства стала судьба «раскрепощенной женщины», творческий или производственный труд, конфликты, перипетии, горести и радости ее нового бытия.
Новый женский идеал формировался в полемике с прошлым. Интеллект (а не слепое чувство), рациональный ум (а не бесконтрольные эмоции), самостоятельность в выборе (а не следование общепризнанному) — вот что стали ценить в женщине. Интеллектуализм, понятый прежде всего как способность к самостоятельной оценке событий, жизненная активность и широкий взгляд, наблюдающий и изучающий мир, — все это свойства женского типа, складывающиеся в новую, сознательно подчеркнутую духовность. Новые героини привлекательны одухотворенной, сугубо индивидуальной, а не среднестатистической красотой в духе третьего рейха. Не случайно тема женской эмансипации на определенном этапе явила собой некоторую параллель теме расчета с прошлым, одной из главных тем в литературе ГДР.
В первые десятилетия существования республики среди авторов, ее разрабатывавших, были писатели-антифашисты старшего поколения, вернувшиеся на родину после эмиграции, — Анна Зегерс, Вилли Бредель, Людвиг Ренн, и те, кто прошел путь от слепоты к прозрению, бывшие солдаты вермахта, пережившие разгром гитлеровской армии, плен: Эрвин Штритматтер, Герман Кант, Франц Фюман, Дитер Нолль и другие. Личный же опыт тех, кто родился на несколько лет позднее, чьи первые жизненные впечатления связаны с бомбежками, эвакуацией, а еще раньше со школой, со всей системой настойчиво внушавшихся представлений, которые затем подвергались жестокой переоценке, их личный опыт не сразу нашел отражение в литературе. Вероятно, для того, чтобы рассказать о жизни подростка в эти страшные годы, об «обыкновенном фашизме», нужна была временная дистанция. И, может быть, не случайно обо всем этом как о трагедии, оставившей в душе неизгладимый след, с такой предельной искренностью и честностью, не щадя себя, рассказала именно писательница-женщина, Криста Вольф (род. 1929 г.), в романе «Образцовое детство» (1976), главой из которого и открывается антология.
«Есть такие темы, о которых точно знаешь, что когда-нибудь будешь о них писать, — сказала Криста Вольф в одном из интервью, — но я знала и то, что писать об этом мне будет очень трудно. Внутренний толчок, импульс для написания этой книги был очень личным, я вовсе не собиралась писать учебник для молодых — вот, смотрите, как это было; я хотела исследовать саму себя, потому что до тех пор, пока не исчезли поколения, хоть сколько-нибудь столкнувшиеся с фашизмом, до тех пор надо писать о нем».
В силу исторических обстоятельств отношения поколений, проблема «отцов и детей» имеет в литературе ГДР особый, двойственный смысл. Осознание тяжкой вины старших перед человечеством ставит для «детей» под сомнение закон о безоговорочном почитании своих отцов, вопреки естественному человеческому чувству любви и благодарности. Потому так понятно острое стремление постичь психологию «отцов», посмотреть на них трезвым, оценивающим взглядом, поговорить с ними «на равных». Характерен в этом смысле рассказ Хельги Шуберт (род. 1940) «Отец», героиня которого каждую дату собственной жизни сверяет с биографией отца, известной ей по рассказам матери и бабушки да немногим сохранившимся фотографиям и письмам.