«Мне кажется, что женщины в искусстве — писательницы, художницы, режиссеры — это все-таки надежда, — говорит Криста Вольф. — Во-первых, может быть, именно им удастся выразить нечто совсем новое, неизвестное: ведь то, что половина человечества была попросту нема, — абсурдно! Во-вторых, новые формы могут создать и иные способы общения друг с другом — не те, что приняты у нас, до сих пор затянутых в корсеты. Я сама хотела бы участвовать в этом процессе. И не просто наравне с мужчиной — а как женщина».
Осознав смысл собственного бытия в творчестве, женщины-писательницы Германской Демократической Республики рассматривают свою литературную деятельность как нравственную и общественную программу. Таковая — считают многие из них — необходима и им самим, и их читательницам, то есть их героиням.
М. Зоркая
И. Щербакова
КРИСТА ВОЛЬФ
ОБРАЗЦОВОЕ ДЕТСТВО
(Отрывок из романа)
Кто бы не отдал все на свете за счастливое детство? Кто надумает сводить счеты с детством, пусть не воображает, что это будет легко и просто. Сколько бы ни искал, он не найдет ведомства, чтоб выполнило его заветное желание — одобрило затею, на фоне которой пассажирское сообщение через государственные границы — к примеру, конечно, — выглядит безобидным пустяком. Чувство вины, спутник противоестественных поступков, ему обеспечено: ведь естественно для ребенка иное — на всю жизнь сохранить в памяти благодарность родителям за счастливое детство и не выискивать в нем изъянов… Сохранить в памяти… В памяти? Язык по всем правилам услужливо подсказывает однокоренной ряд: «мнить», «помнить», «вспоминать», «памятовать». Вот и получается, что пытливое вспоминание и чувство, неизбежно его сопровождающее, но, заметьте, обделенное пока названием, можно в крайнем случае посчитать «изъявлением благодарственных помыслов». Да только инстанции, которая официально подтвердит, что крайний случай действительно имеет место, опять-таки не существует.
О том, как повела себя Неллина мать в январе 1945 года, когда начался «драп» и она в последнюю минуту бросила не дом, но своих детей, ты наверняка размышляла, и весьма часто. И тут возникает вопрос, действительно ли в подобных экстремальных ситуациях неизбежно и недвусмысленно — через поступки человека — выясняется, чем он больше всего дорожит. А вдруг этот человек не располагал той исчерпывающе полной информацией, которая позволила бы ему точно согласовать свое решение с обстоятельствами? Если б Шарлотта Йордан до отъезда грузовика, на котором покинули город не только ее дети, но и все остальные родичи, твердо знала, что враг уже в нескольких километрах от города и гарнизон спешным порядком отступает в западном направлении, — да она бы первая постаралась самолично переправить своих ребятишек в безопасное место, разве не так? Далее, если б она, Шарлотта, хоть на миг допустила, что никогда больше не войдет в свой дом, никогда в жизни не увидит тамошней утвари, — да разве б она тогда не захватила с собой толстый, в коричневом переплете семейный альбом вместо всякого-разного хлама, который все равно мало-помалу выкинули, распродали, растеряли, так что в одно прекрасное летнее утро весь Неллин гардероб состоял из единственной пижамы да пальтеца и ни то ни другое она с себя, конечно же, не снимала? В четыре часа дня на окраине (в стороне городской больницы) грянули первые выстрелы — к этому времени портрет фюрера из хозяйского кабинета был благополучно сожжен в печи котельной центрального отопления (меня это порадовало, скажу я вам), к этому времени уже было решено, что она, Шарлотта, уложит в хозяйственную сумку пару солидных бутербродов, термос горячего кофе, несколько пачек сигарет (для подкупа) и толстый бумажник с документами, запрет дом и уйдет прочь. Коричневый альбом либо сгинул, когда бывшие соседи мародерствовали — а как же, и это было! — в брошенных домах и квартирах (а первым делом, понятно, в продуктовой лавке), либо его сожгли позднейшие обитатели дома, поляки. И неудивительно — воспоминания предшественников определенно их тяготили.