С дамасской розой, алой или белой,
Нельзя сравнить оттенок этих щек,
А тело пахнет так, как пахнет тело,
Не как фиалки нежный лепесток.
Чем "пахнут" соответствующие строки у Шекспира, мы уже говорили.
Попытаемся же разобраться. Нет, не в том, почему переводчики, даже лучший из переводчиков, перевели лишь 50 процентов шекспировского образа, лишь ту его половину, где сказано, какой его милая не является; а вот какова она на самом деле - это утаили от русского читателя. Попытаемся разобраться, почему сам Шекспир столь немилосердно расправился в этом сонете со своей любимой; может быть, это поможет нам понять и просчеты переводчиков.
Прежде всего, и во второй строфе перевода - неточность. На первый взгляд вполне невинная: дамасские разы, которые в ту пору разводили в Англии, по свидетельству современников, не были "алыми или белыми"; они были, как и написано у Шекспира, "красные и белые", то есть красно-белые. И в силу этого своего ботанического свойства неизменно эксплуатировались всеми коллегами-поэтами в качестве сравнения со щеками возлюбленных. Вот теперь и представьте, до какой степени может осточертеть даже этот прекраснейший сорт розы, когда он произрастает буквально в каждом третьем сонете, а общий урожай можно учесть, если известно, что печаталось в те времена (только п_е_ч_а_т_а_л_о_с_ь!) в среднем свыше пятисот сонетов в год.
Так обстояло дело не только с дамасскими розами. Начнем с начала. "Глаза-звезды", "уста-кораллы", "кожа как снег", "благовонное дыхание" и дальше из последующих строк "голос-музыка", "походка богини" - все это, как нетрудно догадаться, карманный набор метафор и сравнений, который позволял многим (увы, слишком многим!) предшественникам и современникам Шекспира (увы, также и нашим современникам!) строить сонеты, поэмы и популярные песенки индустриальными методами. И "волосы-проволока", представьте, из того же конструктора. Дело в том, что как раз в конце XVI века в Европе распространилась мода взбивать и н_а_ч_е_с_ы_в_а_т_ь волосы, а чтобы удержать их в этом "воздушном" состоянии, применяли золотую и серебряную проволоку, которую поэты не замедлили воспеть, а затем использовать уже для сравнения с женскими волосами. Проволоку в те времена еще не умели изготовлять п_р_о_т_я_ж_к_о_й, как нынче, - ее ковали вручную; проволока была дорогой, сравнение, соответственно, лестным. И когда Шекспир пишет нарочито прозаично: "черная проволока растет у нее на голове", то это очередное оскорбление - прежде всего друзей-поэтов, которые уже ни с чем иным, кроме проволоки, не умеют сравнить волосы своих возлюбленных, а заодно и собственной любимой. Но только не в том обида, что у нее волосы как проволока. Это, повторяем, изысканный, хотя и штампованный комплимент. Проволока-то не золотая, не серебряная, а ч_е_р_н_а_я - вот что обидно! Потому что в ту эпоху обозвать английскую женщину б_р_ю_н_е_т_к_о_й было равносильно тому, чтобы объявить ее уродкой: черноволосые никак не котировались. Такие времена!..
В переводе и это смягчено, сглажено. Вот только к_о_д_а - замечательная концовка замечательного стихотворения - переведена едва ли не совершенно.
У Шекспира:
And yet, by heaven, I think my love as rare
As any she belied with false compare.
У Маршака:
И все ж она уступит тем едва ли,
Кого в сравненьях пышных оболгали.
Удивительно емкое двустишие - у обоих авторов! Ведь оба они, разделавшись здесь уже окончательно со всеми этими лжецами и подхалимами от поэзии, воздали должное своей женщине, притом вовсе не за счет иных, прочих. Нет, в сторону любой женщины, чужой или близкой, сущей или будущей, они поклонились равно любовно, почтительно, благородно.
Пройдут годы, новые поколения, наверное, заново прочтут Шекспира, новое время закажет своим поэтам новые переводы; грядущие историки, быть может, станут судить о нас и о наших временах по тому, как мы воспринимали, какими словами переводили для себя великие строки. Но э_т_о двустишие в э_т_о_м переводе пребудет наравне с подлинником - таково наше убеждение сегодня!