332
обозначение цветов в русском и болгарском языках: для русского голубой — такой же цвет, как и «зеленый» или «синий», в то время как болгарин под влиянием этимологии может в первую очередь подумать о гълъбов, что значит «сизый», «светлосерый», а затем уже — светлосин, что обычно правильно, но не всегда возможно (ср. «тем-ноголубые цветочки на светлоголубом фоне»). Не так просто, как кажется, обстоит дело и с коричневым цветом: болг. кафяв может быть и карий, и бурый, а последний употребляется еще в терминологических сочетаниях, что не всегда отражено в переводе.
Во всем, приведенном выше, нет ничего необычного с точки зрения референтов; просто нужно твердо знать, какое значение вкладывает в слово носитель того и другого языков. Хуже, когда дело касается реалий, о чем уже говорено немало: только точное знание их значений, т. е. внеязыковой действительности, связанной с жизнью и культурой носителя ИЯ, а также умение пользоваться словарями позволит переводчику довести их до восприятия читателя. То же с ситуативными реалиями; только словарь здесь редко помогает.
В переводимой книге говорится об археологических раскопках в «городе на Волхове»; русскому ясно, что речь идет о Новгороде, но для иностранца дословный перевод может оказаться не больше чем деталью кроссворда. Еще пример: «Сундукова, — ..закричали из канцелярии. — Вам письмо. Пляшите!»1 (Разрядка наша — авт.) Для читателя подлинника связь между письмом и пляской ясна: письмо — это радость, от радости пляшут. Но по-видимому, здесь мало обычной логики причины и следствия, необходима и привычность, при отсутствии которой — а она отсутствует практически почти у любого читателя перевода — причинно-следственная цепочка обрывается; перевод непонятен. В аналогичном положении болгарин, например, сказал бы: «ште черпиш», т. е. «с тебя магарыч»; но переводчик должен хорошенько подумать, допускает ли данный контекст такую болгаризацию.
Буквальный перевод в таких случаях вызывает недоумение читателя, который либо вообще ничего не понимает, либо удивляется странным обычаям, непонятным действиям персонажей. В сказке Туманяна злая жена «взобралась на крышу (разрядка наша —авт.),
1 «Неделя», 1974, № 32.
333
скрестила руки, дожидается супруга», а читателю невдомек, что «речь идет о плоской земляной кровле восточного дома»1, куда «взбираться», собственно, не нужно. Впрочем, для русского это еще не так необычно: он подготовлен к восприятию особенностей восточного быта описаниями его во многих произведениях классиков, но болгарину при переводе нужно как-то подсказать, о чем идет речь, как некоторой осторожности все еще требует введение обыденного для русской деревни лежания на печи — ведь в Болгарии русских печей не существует.
И еще из области непонятного. Компания останавливает такси, и «шоферу, что называется, сразу соленого огурца захотелось»2; читателю подлинника ясно, что речь идет о пьяных, но одного соленого огурца явно недостаточно, чтобы это понял иностранец. «И загрустил оболваненный под нуль и с метлою в руках., хулиган»3. И здесь все непонятно; зарубежному читателю не скажет ничего ни стрижка, ни метла (кстати, в болгарском языке и нет точного соответствия, а метла значит «веник»), если не знать обычного для Советского Союза возмездия за мелкое хулиганство.
Внеязыковым элементом является и язык жестов, или жестовый язык4. У разных народов один и тот же жест может обладать неодинаковым, а иногда и прямо противоположным значением, а это характерный признак реалий, в данном случае — ситуативных. Так, при приветствиях испанцы и латиноамериканцы похлопывают друг друга по спине; англичане ограничиваются обычно "легким кивком; более южные народы трясут руку, иной раз обеими руками, как бы стараясь оторвать; японцы низко кланяются; французы, принимая у себя знакомого, нередко целуются, даже троекратно и т. д. —что ни город, то норов... Русский кивком выражает согласие, а при несогласии покачивает головой; болгарин покачивает головой, соглашаясь, а отказывая, откидывает голову назад (что иногда принимают за кивок). У нас одобрение выражают аплодисментами, а у американцев — свистом -и топотом.
От настоящих реалий все это отличается тем, что определенные средства выражения не закреплены за отдельными жестами — они обозначаются самыми разными словами и словосочетаниями, описаниями ситуации, часто без каких-либо разъяснений: пишущий считает, что его читателю это должно быть ясно. «Во парень! — прошептала Сонечка, показывая большой палец..»1 (Разрядка наша — авт.) На Западе поднимают большой палец, когда хотят остановить машину (авто-стоп), а русский — иллюстрируя фразеологизм на большой палец (или, напротив, жест является референтом ФЕ?).
А вот еще элемент невербального языка. Доктор нашел, что Наташе пошло на пользу последнее его лекарство и что «она очень посвежела»; графиня, услышав это, «посмотрела на ногти и поплевала, с веселым лицом возвращаясь в гостиную»2. «Поплевала» не значит плюнула» (если не через левое плечо) — плюют с досады, а поплевать можно против сглазу (ср. «—Тьфу, тьфу, не сглазьте,., суеверно сплюнул через плечо адмирал»3).
Как передавать все эти приметы и традиционные для данного народа жесты и реакции? Нос чешется — в рюмку смотреть (у болгар — злиться будешь); чешется левая рука — деньги получать; горят уши — кто-то сплетничает о тебе; вопрос «в каком ухе звенит?»; забыв что-либо, вернуться — дурная примета; сидеть в комнате в шляпе — неприлично; прийти в дом, где есть дети, с пустыми руками — не принято и т. д.
Будучи элементами традиционного поведения определенного народа, отражающими его национальные черты, такие ситуативные реалии должны найти свое отражение и в переводе: если опустить и/или исказить и/или не разъяснить их, то читатель не сможет получить верного представления о произведении или истолкует его для себя, в своем национальном ключе.