Вся комната была наполнена какой-то особой атмосферой трогательной нежности и Лу с её обычною чуткостью поняла это. Она не понимала еще весь трагизм положения этих молодых, загубленных девушек – матерей, но печаль, которая была разлита по всей комнате, неотразимо подействовала на нее. Вечером, возвращаясь домой с своего дежурства возле Доры, она ощущала на себе такой тяжелый гнет, отчаяние душило ее.
В первом часу ночи она уселась у своего окна, спать она не могла. Вдруг у входных дверей раздался звонок. Она побежала вниз, что-нибудь случилось с Дорою, ей, вероятно, очень плохо.
В дверях стоял посыльный воспитательного дома. Она взяла у него записку, подошла к лампе и прочла:
– Молодая женщина умирает.
Услыша приближающиеся шаги матери в коридоре, она торопливо разорвала записку и сунула клочки к себе в карман.
– Кто пришел? – спросила мисстрисс Сторрс. – Зачем ты спустилась сверху?
– Мама, – сказала Лу, – Дора умирает. Судья прислал за мною. Я сейчас должна идти к ней.
Она поспешно вышла из прихожей, мать пошла за нею. Мисстрисс Сторрс была в большом волнении и все твердила, что она также поедет с дочерью к умирающей.
– Пожалуйста, распорядись, чтобы мне наняли кэб, – сказала Лу. Кэб стоял у подъезда, Лу быстро собралась и поехала одна, несмотря на протесты своей матери.
Судью вызвали по телефону одновременно с Лу. Металлический оттенок, который придает голосу телефон как-то особенно раздражал его сегодня. Он повесил трубку и глухим, старческим голосом распорядился, чтобы запрягали лошадей.
Затем он размеренным, ровным шагом пошел за своим плэдом, в ушах его раздавались только что сказанные по телефону роковые слова. Одевшись, он спустился в полутемную прихожую и несколько минут простоял, нервно теребя подбородок и не отрывая глаз от пола. Экипаж все еще не подавали, судья волновался и сердился.
– Скажите Патрику, чтобы он поторапливался, – сказал он.
Наконец экипаж подкатил к подъезду, судья сел в карету и поехал. В ночной тиши гулко раздавался топот лошадиных копыт. Он ехал по безлюдной Лексинтонской авеню и по обеим сторонам тротуара тянулся ряд слабо мерцающих фонарей. Ночь была холодная и темная и как нельзя лучше соответствовала настроению судьи. Что-то теперь с его дочерью? Жива-ли она еще?
Карета завернула на Шестьдесят седьмую улицу и остановилась у подъезда. Во всем громадном здании только в двух-трех окнах виднелся еще слабый свет. Он с трудом поднялся по лестнице и позвонил. Дверь ему открыла сестра милосердия, которая заговорила с ним в пол голоса. Он пошел в палату, где лежала его дочь, и ему показалось, что его шаги звучат необычайно громко. Нервы его были страшно напряжены, и он реагировал на всякий пустяк.
Очутившись возле кровати дочери, он по лицу её тотчас же понял, как серьезно её положение. Румяные когда-то щечки стали восковыми, он еще ни разу не видел ее такой за все свои посещения.
– Она спит? – машинально спросил он.
Дежурная сестра покачала головою.
– Она без сознания, – ответила она шепотом.
Он взглянул на нежное лицо дочери и оно тронуло его. Он устало сложил руки и сел, надеясь, что она все же придет еще в себя.
Вскоре затем приехала Лу. Она вошла в комнату, прошла мимо судьи и взволновано заглянула в лицо больной. Затем она молча села. Судья не обратил ни малейшего внимания на её появление и сидел мрачнее ночи, поглощенный своими безотрадными мыслями.
А часы все шли и шли. Судья и Лу все еще дежурили возле Доры, когда она открыла глаза. Она была в полной памяти и ясно все видела. Ей, видимо, хотелось что-то сказать. Лу опустилась на колени возле её кровати.
Дора хотела сделать движение, но у неё не хватило сил. Она с трудом приподняла одну руку и тотчас же опустила ее.
– Лу, – прошептала она, – не дай им отнять его у меня.
– Ни за что, – прошептала в ответ Лу. – Не беспокойся.
Дора закрыла глаза, истощив весь свой маленький запас сил. Она как то странно затихла вдруг.
– Она умерла, – простонал судья. – Она умерла!