Но пост есть пост. Поставили — охраняй.
И Ваня охранял. Сначала проверил, все ли в порядке, хорошо ли растут на грядках огурцы, а потом стал рассматривать самолет: латаные крылья, которые побывали не в одном воздушном бою, облупленные бока, красные звездочки.
И стало Ване грустно за самолет: стоит он, всеми забытый, на четвертом посту, и окружают его валенки, редис и морковка, и никогда не подняться ему в воздух, никогда не заберется в его кабину боевой военный летчик и не возьмется за штурвал, и никогда механик не будет готовить этот самолет к боевому вылету…
А самолет стоял и, даже врытый в землю, казался стремительным, и будто летчик с механиком на секунду отошли куда-то в сторону покурить.
И тут Ваня подумал: «Так и отслужу я армию и не узнаю, что чувствует летчик, когда сидит в кабине самолета и держит штурвал. Махнуть бы на все рукой, залезть в кабину, надвинуть поплотнее пилотку, чтоб ветром не сдуло, и — фьють! Помашу сначала крыльями над своим домом — мама выскочит на крыльцо, крикнет: «Куда ты, Ваня?» — «Воевать, мама!» Пролечу на бреющем над всей деревней и — в бой. И еще долго будут говорить, как я прилетал на своем самолете…»
И вдруг Ваня и правда почувствовал себя настоящим летчиком.
Легко, будто делал это всю жизнь, вскочил в кабину самолета, дал газ, и вот уже несется его верная машина в бой, а против нее — три одинаковых фашистских истребителя. И сошелся Ваня Дудкин с ними в неравном воздушном бою… Вот один фашист отвалил в сторону — дымит, черный шлейф за ним тянется… вот другой… вот третий… Выиграл этот неравный воздушный бой Иван Дудкин, и когда счастливый возвращался на базу, окликнул его начальник караула — наш сержант:
— Далеко ли собрались лететь, часовой Дудкин?
Смотрит Ваня, сидит он в самолете, самолет по-прежнему врыт в землю, а около самолета стоит сержант и осуждающе на Ваню смотрит.
Ваня говорит:
— Виноват, товарищ сержант! Больше этого никогда не повторится.
Но все равно его наказали. И хотя нам всем интересно было бы посидеть в боевом самолете, понимали мы: нарушил Ваня свой долг, забыл о том, что он часовой, а не летчик, и кто угодно мог пробраться на четвертый пост, — Ваня ведь ничего-ничего не слышал.
Взрывпакет
Однажды послали Московского, Храброва и Дудкина в разведку.
Конечно, бой был не настоящий, а разведка вполне настоящая. Надо было из соседней дивизии взять в плен «языка» и у этого «языка» узнать, что дивизия его вообще собирается делать.
Ползут Московский и Дудкин к дороге, а Храбров залег в кустах, чтоб охранять товарищей с тыла.
Кругом тихо. На дороге ни души.
— Просидим мы здесь, — говорит Московский, — ни одного «языка» не поймаем. К другой дороге идем?
— Нет, — говорит Дудкин. — Эта дорога хорошая. Сейчас по ней кто-нибудь обязательно пойдет.
Только он так сказал, как слышат — кто-то совсем рядом замычал. Не то большая коза, не то маленький теленок. Обернулись Дудкин и Московский, видят — со всех сторон бегут к ним противники и радостно кричат:
— Сдавайтесь!
А Храбров уже лежит связанный и только ногами шевелит, а во рту у него пилотка. Значит, это он мычал.
— Тикаем! — говорит Московский.
— Куда? — говорит Ваня. — Некуда, да и не по правилам. Они нас первыми поймали.
А противники из соседней дивизии уже совсем рядом:
— Сдавайтесь!
И тут вдруг Ваня вытаскивает из кармана взрывпакет, кричит:
— Советские пехотинцы не сдаются!
И бросает взрывпакет себе под ноги.
Тут взрыв, дым и голос Володи Московского:
— Не сдаются!
И новый взрыв-дым: это Московский свой пакет себе под ноги бросил.
Дым уполз.
Враги стоят бледные, смотрят на Володю и Ваню и говорят:
— Вы что, с ума сошли? Что же вы наделали? Всю шинель спалили, и сапоги без подметок.
И правда: подметок нет, шинель вся в дыму и в подпалинах.
Тут Храброву удается выплюнуть пилотку, и он кричит.
— У нас все в дивизии такие отчаянные!
Ненастоящие враги говорят:
— Верно, у них все отчаянные. Только тот в кустах немного сплоховал.
И не стали брать никого в плен.
Вечером командир взвода очень хвалил Володю Московского и Ваню Дудкина за решительность и даже сказал, что совершили они настоящий подвиг. А Храброва ругал.