— Да, — согласился Ивар, но сам он думал о том, что если бы скинуть последние пять лет, он мог бы поспорить с Семеновым.
— Вы не находите, что у Нильсена есть нечто общее с Семеновым? Почему бы ему не перенять кое-какие элементы его стиля, например шаг на прямой? Да и вообще, этот плывущий шаг — подходит ли он Нильсену?
Все, что Лубенцов говорил, соответствовало многим мыслям самого Ивара. У Ивара было такое чувство, словно кто-то взял его сердце, как птицу, меж двух теплых ладоней, но затем ладони словно сжались, вызвав если не боль, то неудобство. И он сказал почти грубо:
— Скажите, а вам… зачем вам все это надо?
— Что — это? — Чуть надменное удивление мелькнуло в тоне Лубенцова.
— Да вот с Нильсеном, — угрюмо пояснил Ивар.
На лбу Лубенцова лучами от переносья разошлись добрые морщины.
— Вы знаете, гитлеровцы оставили после себя не только руины. Во всем, чего они касались, пригасла жизнь. Поймите, мы не увидели у вас ни одного нового Стенерсена или Хорнсруда. Это — тоже от немцев. И это, конечно, временное. Но, по-моему, никто не будет в накладе, если мы сообща сократим это время. Как вы считаете?
— Да. Но ведь тогда мы вас побьем! — наивно воскликнул Ивар.
— Что ж, мы не боимся трудной борьбы, — спокойно отозвался Лубенцов.
Это было очень хорошо, очень душевно и очень человечно. Ивар теперь все понял и прочувствовал до конца. Случись подобный разговор до войны, он бы изумился куда больше, но теперь он был ко многому подготовлен. Хуже то, что эти слова требовали какого-то душевного знака, устанавливающего между людьми связь. Но Ивар всегда был тяжел и неловок, когда дело касалось таких вещей. И сейчас совершенно непроизвольно лицо его вытянулось и стало печальным. Покраснев от сознания своей неуклюжести и того, что гость мог принять это за холодность, он с усилием произнес:
— Вы очень хорошо говорите по-норвежски.
— Нет, я говорю плохо, — улыбнулся Лубенцов, — я учил язык только для чтения спортивной литературы. У вас до войны издавалось много книг о спорте.
— А я вот не знаю русского… Правда, однажды я начал понимать этот язык…
— В самом деле? — радостно вскинулся Лубенцов.
— Да, по-своему… Но это очень личное. Простите… товарищ.
Ивару стало вдруг очень легко, как будто прорвалась какая-то плотина. Две вещи, которые больше всего нужны человеку, вернулись к нему: доверие и цель.
— Вы не хотите прогуляться? — спросил он Лубенцова.
— К Нильсену? — улыбнулся тот, берясь за шляпу.
— Я скоро вернусь! — крикнул Ивар громко, чтобы Дагни услышала его в другой комнате.
Дагни услышала, и слабая, словно заблудившаяся улыбка всплыла на ее лице. Может быть, он вернется очень скоро, но она знала, что снова потеряла своего мужа, снова властно забрало его горячее мужское дело. Ее праздник кончился, начинались будни. Она вздохнула тихонько, как птица, и покорилась.
…Как и следовало ожидать, второй день розыгрыша не внес существенных изменений в соотношение очков: русские вышли победителями. Но после разговора с Лубенцовым Ивар почти с удовольствием вручил советской команде кубок — большую вазу с изображением ангелочков, державших венок.
Советские спортсмены в тот же день выехали в Осло для участия в больших международных состязаниях, которые должны были начаться через неделю. Ивар остался в Тронхейме, чтобы поработать с Нильсеном. Они решили выехать к самому началу соревнований. Но еще до этого Ивар получил письмо от Лубенцова. Тренер писал, что Советское правительство решило пригласить большую группу норвежских спортсменов для участия в зимних соревнованиях, которые начнутся в Москве в начале февраля.
«Решено не ограничиваться чемпионами, — писал Лубенцов, — всем вашим ребятам нужен опыт больших международных соревнований, чтобы войти в форму».
В числе прочих был приглашен и экс-чемпион мира Ивар Стенерсен для участия в забеге «старичков».
— Ты поедешь, «старичок»? — спросила Дагни.
— Поеду. Хочется посмотреть Москву. Но уверяю тебя, что к собственному участию в состязаниях я глубоко равнодушен… — В голосе Ивара звучала полная искренность, но в самой глубине души он сознавал, что лжет…
День клонился в сумерки. Зеленоватое небо выгнулось куполом над глубокой чашей стадиона «Динамо». На середине ледяного поля в сиреневом луче прожектора танцевала рыжеволосая Лив Борн. Луч прожектора был почти невидим в зелено-фиолетовой дымке наступающих сумерек, и лишь яркий высверк блесток на платье Лив да светлый круг у нее под ногами обнаруживали его присутствие.