— Хорошо бы сохранить Приморскую армию как самостоятельную единицу, — сказал командарм, видимо, продолжая прерванный разговор.
— Иное было бы непонятно, — решительно заявил Бочаров.
— Из Директивы Ставки следует, что мы поступаем в подчинение действующей в Крыму пятьдесят первой армии. Мы — это наши дивизии. Но зачем командующему пятьдесят первой генерал-полковнику Кузнецову второй штаб?
— Дело не в штабе, а в нашей взаимной сработанности. Мы знаем людей, люди знают нас. Есть, наконец, традиции, которые нельзя сбрасывать со счетов…
Петров поморщился.
— Кто с этим спорит? — И, помолчав, добавил: — Впрочем, у нас, возможно, будет время похлопотать за себя.
Командарм, как видно, собирался уезжать. Он был одет в обычную свою старую, поношенную, выгоревшую на солнце куртку и держал в руке полевую, зеленую, с красной красноармейской звездой фуражку.
— Впрочем, много времени, я думаю, нам не дадут, — сказал он, косо взглянув на карту. — Поэтому надо форсировать приведение войск в боевую готовность. И надо провести митинги, мобилизовать людей, чтобы не расхолаживались. Надо пользоваться удобным моментом. Не было у нас возможности, да и неизвестно, будет ли впредь, чтобы часть, а тем более соединение, можно было бы целиком собрать на митинг.
— Как раз такой митинг проводим сегодня, — сказал Бочаров. — Хорошо бы вам выступить.
— Не могу, еду к командованию флота. Поезжайте вы, Михаил Георгиевич, — повернулся он к члену Военного совета бригадному комиссару Кузнецову.
— Конечно, — сказал Кузнецов, вставая.
— Присмотритесь к людям — каково настроение. Сейчас, после ухода из Одессы, очень важно именно это. Не для отдыха нас сюда перебросили…
Он снова посмотрел на карту, туда, где зеленой краской, слева и справа стиснутой синевой заливов, было обозначено узкое горло Крыма — Перекопский перешеек. И все тоже посмотрели на карту. В окно било солнце. С улицы доносились четкие шаги строя, и высокий молодой голос упоенно выкрикивал «ать-два». Где-то за домами кого-то настойчиво звал гудок автомобиля.
Никто из них, собравшихся в уютном номере севастопольской гостиницы, не знал, что их судьба уже решена, что этим утром командующий 11-й немецкой армией генерал Манштейн, не рискуя испытывать судьбу и дожидаться, когда подойдет Приморская армия, бросил свои механизированные корпуса на жидкую оборону Ишуньских позиций…
Через час во дворе бывшего Зенитного училища на Корабельной стороне, где размещались 25-я и 95-я стрелковые дивизии, уже шумел митинг. В кузове грузовика, заменявшего трибуну, стояли Кузнецов, Бочаров и начальники политотделов обеих дивизий. Пока выстраивались полки, начальники политотделов рассказывали о том, как удалось разместить личный состав, сколько за последний день поступило заявлений в партию. Заявлений было больше, чем в предыдущие дни. Это само по себе говорило о том, что после Одессы люди стали еще злее к врагу. При триумфах о готовности умереть за родину говорят все, при поражениях — только те, кто действительно готов к этому.
— Сми-ирно! — пропели командиры, и тысячи людей застыли в тщательно выровненных строях.
Бочаров посмотрел не небо, по привычке ища глазами вражеские самолеты. При таком скоплении людей даже один самолет был бы крайне опасен. Но небо было чистым до самого горизонта, голубым, непривычно мирным. Тогда он отбросил навязчивую мысль об опасности, оглядел стройные колонны и вдруг почувствовал комок в горле. Ему бы такие руки сейчас, чтобы обнять всех разом, такое сердце, чтобы хватило на всех. Он впервые за войну видел перед собой столько бойцов сразу. Хотелось сказать особенное, не такое, что говорил всегда при встречах в окопах да в землянках. Но слова приходили на ум только обыденные, привычные, слова горькой правды о поражениях, которых слишком много приняла на свои плечи родина в последние месяцы.
— Друзья мои! — выкрикнул он и замолчал, спохватившись, что точно так же обращался к народу Сталин в своей знаменитой речи. Но кроме него этой похожести, как видно, никто не заметил. Бойцы стояли с длинными винтовками у нош, с тяжелыми, как палицы, дегтяревскими пулеметами. Особенно выделялись немногие автоматчики, их вид, с автоматами на груди, был непривычен. Все напряженно ждали, что скажет он, начальник политотдела армии, кому по должности было положено знать больше других. — Друзья мои! — повторил он тише. — Оборона Одессы золотыми буквами будет вписана в историю нашей Родины!…