И матушки нет. Отправилась вчера в Пиневичи – Олимпиаду перевозить. Подводу в Людинове нашли. Дал Бог Олимпиаде ума, красоты и уж очень много сердца. Обрекла себя на жизнь старой девы. Хранила покой родителя и родительницы. Отец Александр преставился в 33-м году, теперь и матушка отошла к Богу, а дом, где половина жизни прожита, казенный. Олимпиада переезжала к брату. Профессия у нее востребованная, будет работать в людиновской больнице хирургической сестрой.
Все это в голове отца Викторина промельком; суетная обида царапает по сердцу. Протоиерей, восьмое поколение священников Зарецких и колокольный дворянин! Без кола, без двора. Собственности: крест, ряса и грехи. Прочь, суета! Прочь!
И услышал с клироса слова тринадцатого псалма: «Рече безумен в сердце своем: несть Бог».
Будто время остановилось.
Спиною чувствовал огромное. Это огромное – всего лишь воздух. Но в воздухе, как на иконе Спаса, проступают лики: отец, сонм Зарецких. Людиновские священники: Петр Казанский, Афанасий Нагибин, псаломщик Алексей Бондарев, колчинские батюшки Александр Кушневский, Сергий Рождественский, из Курганья отец Петр Куликов, отец Николай Воскресенский. Сукремльский батюшка Георгий Булгаков. Все расстреляны, все страстотерпцы. А лики-то – стеною. Да что стеною – морем! Горем-морем. Он, настоятель Лазаревской церквушечки, на дне этого моря. Лики причтов всей земли Русской. Господи! Всех приходов! Всей братии и всего сестричества монастырского. И через море бескрайнее – лик Святейшего Патриарха Тихона. Воистину отца, человека русского.
Батюшка Викторин в изнеможении опустился на колени, пал на лицо свое:
– Господи! Изыми душу народа русского из бездны.
Бог ведает, какими жизнями оплачена русская правда, вера родная, православная.
Собрался с силами, закончил службу, поднял крест для целования. И от двери к амвону, постукивая посохом, направился кладбищенский сторож, пришел-таки на службу.
Из храма вместе выходили.
– Не горюй шибко-то! Без народа-де отслужил, – утешил батюшку Агафон Семенович. – Худого тоже не думай о Людинове! В тридцатом годе Людиново явило Богу свою любовь. В Казанском храме каждую ночь по дюжине человек затворялись. Комиссар Башкиров зверей Ленина на баб наших напустил. Латышские стрелки, слышал? Ткнуть штыком в живот беременной бабе зверью этому – как за ухом почесать. Вот, погляди – на!
Вытряхнул на ладонь ладанку. В ладанке Людиновская икона Божией Матери «Избавление от бед страждущих». Два дюйма на два.
– Эти малые иконки были сделаны для хрустальной трости Сергея Ивановича Мальцова. В трость собрали все лучшее, что произведено на его заводах. В Дятькове в Преображенском соборе иконостас был хрустальный и у нас, в Казанском.
– Где же все это? – вырвалось у отца Викторина.
– Поколотили… Ребятишки череп генерала, Сергея Ивановича, вместо мяча гоняли.
– И все это утрачено? – Батюшка держал в руках хрустали, как птенцов живых.
– Много чего утрачено! – Сторож принялся заворачивать в тряпицы хрустали, прятать в посох. – Над Царскими вратами благословляла народ «Тайная вечеря». Говорили, Леонардо своей рукой рисовал.
– Леонардо да Винчи?!
– Кто его знает! Мальцов, однако, великие деньги за икону пожертвовал. Большая икона до сих пор в Милане, а малая – Людиновская.
– Где же она?! Агафон Семенович!
Старик дал посох батюшке, глаза утер обеими ладонями:
– Латышский стрелок не поленился, полез, финкой вырезал «Вечерю» из рамы, своим кинул. – Из глаз сторожа мелким бисером сыпались слезинки. – Раздирали в клочья. Так волки добычу рвут, я это видел. И волков, и стрелков.
Отец Викторин взял старика за руку:
– Но разорванное… Ведь что-то могли подобрать.
Старик крутнул головой:
– Батька! Были бы красноармейцы русскими, бабы докричались бы до их совести… А чужие? Чужие, сам знаешь, над русским народом всласть изгаляются… Все клочки сгребли и сожгли. Прямо в церкви. Иконы прикладами расшибали, кресты с куполов сорвали, колокола с колокольни уронили.
Сердце в груди отца Викторина росло и заполнило всю грудь.
– Агафон Семенович! Что-либо от хрустального иконостаса, хоть малость какую, уберегли?
Старик вдруг засмеялся:
– Звон хрустальный уцелел! До сих пор в ушах звенит. Штучек пять подвесок от пятиярусного паникадила имеется. Внучата мои солнышко хрусталями ловят.
– Не понимаю! Я не понимаю! – Отец Викторин всплескивал руками, как птица крыльями. – Уничтожили иконы, кресты… Но часы с боем? Люстры? Паникадила – это те же люстры!