Немецкая деревня была главной жертвой растущей феодальной алчности. Но от нее в немалой степени страдали и города. Князья, графы и епископы облагали их все новыми сеньоральными поборами, которые доводили до нищеты городские низы и наносили серьезный ущерб другим слоям, в том числе предпринимательским. Прибыль, полученная посредством едва народившейся раннекапиталистической эксплуатации, уплывала в виде пошлин и налогов, которые надо было отдать земельному феодалу; в виде денег, переплачиваемых спекулянтам за хлеб и сырье (среди этих спекулянтов опять-таки было немало представителей корыстолюбивого господствующего сословия); в виде взносов на содержание жертв торгашески-феодального разорения деревни — многочисленных бродяг и нищих, которые стекались в города, но еще не могли быть поглощены маломощным ремесленно-мануфактурным производством.
Отсюда делаются понятными разочарование, смятение и сложные формы деловой апатии, которые распространяются в среде немецкого бюргерства на рубеже XV–XVI веков. Немецкий состоятельный горожанин по-прежнему упорен и практичен, но вместе с тем как бы испытывает «комплекс неполноценности» в отношении своей экономической роли. Он полагает, что предпринимательство менее достойно, нежели военная или чиновничья служба, что земельная собственность и недвижимость «ценнее» денежного богатства; он сомневается, следует ли требовать от детей и внуков, чтобы они «приносили себя в жертву делу».
Порой эта социальная неуверенность заостряется до крайности и получает обобщенное мировоззренческое выражение. В домах состоятельных горожан все чаще слышны сентенции о немощи человека и безуспешности его благих начинаний, о вторжении в мир неодолимых «сатанинских» сил. Многие представители «подымающегося городского среднего класса» разделяют предчувствие близкого «конца света», столь характерное для массового сознания XV–XVI веков. Любимой песней немецких бюргеров становится средневековый плач «Посреди жизни осаждены смертью»; любимой гравюрой, которая украшает стены домов и мастерских, — дюреровское изображение четырех всадников — предвестников антихриста, одетых в костюмы хорошо известных народу феодальных хищников: императора и папы, епископа и рыцаря.
В христианской средневековой культуре пророчество о «конце времен» именовалось апокалипсисом (от греческого названия одной из книг Нового завета — «Откровение Иоанна»). Апокалипсические настроения составляли, если угодно, общую духовную атмосферу предреформационной эпохи. Один из лучших ее знатоков, голландский историк и философ И. Хайзинга, так писал об этом: «Каких бы сторон тогдашнего культурного наследия мы ни коснулись — будь то хроника или поэзия, проповеди или даже разного рода грамоты, — всюду остается одно и то же впечатление бесконечной печали. Может показаться, будто эта эпоха была несравнимо несчастна и ведала только раздоры, смертельную ненависть, зависть, грубость и нищету… Призыв memento mori[22] пронизывал все ее наличное существование».
Действительно, накануне Реформации тысячи людей чувствовали себя как бы в процессе соборования, спешного приуготовления к приближающейся кончине мира. Они задавались вопросами, которые будут казаться странными их отдаленным потомкам: как наилучшим образом устроиться для ожидания «судного дня»; как сорганизоваться, чтобы всем вместе «умереть для греха».
Апокалипсические настроения были обусловлены многими обстоятельствами: частыми эпидемиями, непрекращающейся феодальной междоусобицей, страхом перед нашествием турок. Однако в пору лютеровской юности они питались прежде всего обескураживающим и тягостным впечатлением, которое производило меркантильное разложение патриархальных порядков, сопровождавшееся ростом насилия, обманов и продажности.
В верхах немецкого общества царили коварство и цинизм; должности продавались; взятки в канцеляриях и судах стали обычным явлением. Впервые были введены в употребление крепкие напитки с низкой стоимостью производства, как бы специально предназначенные для спаивания народа, — к началу тридцатых годов пьянство в Германии приобрело характер национального бедствия.