14 ноября 1990 года моей дочери Елене исполнилось двадцать лет. Вечером небольшое наше семейство готовилось отметить это для всех нас знаменательное событие.
Моя мать, бабушка Лены, вызвалась пойти в кондитерскую на площади Никитские Ворота, где можно было приобрести достойный праздничный торт.
Около часа дня мне на работу позвонил отец. Услышав в трубке с усилием выговоренное «Сынок…», я сразу понял, что случилось что-то непостижимо трагическое. И пока я с пересохшим от напряжения ртом пытался о чем-то его спросить, отец глубоко вздохнул: «Мама умерла!»
Через двадцать минут я стоял рядом с ним, сгорбившимся, поэтому кажущимся совсем маленьким, прятавшим от меня лицо.
Молча мы направились к музею-квартире М. Горького, где на правой стороне улицы нас встретили двое мужчин, один из которых рассказал, что обратил внимание на женщину, словно присевшую на край тротуара отдохнуть.
Мы прошли в подвал небольшого дома, где размещалось домоуправление.
Мама лежала на длинном столе, покрытом зеленой канцелярской скатертью. Оцепеневший от горя отец, стоял у изголовья, не отрывая взгляда от ее лица.
Прошло почти тридцать лет, а я до сих пор помню ее широко открытые голубые глаза и удивительно виноватую улыбку, словно она просила прощения за свой неожиданный уход из жизни.
Все три вечера до похорон на Троекуровском кладбище я провел с отцом. Никогда прежде не видел его в таком состоянии, которое бы рискнул назвать полной отрешенностью.
21 ноября ему исполнилось семьдесят шесть лет, а на следующий поминальный девятый день мы с отцом поехали на кладбище, там уже собрались самые близкие. Молча постояли, положили цветы и пошли к выходу, где были выставлены образцы могильных плит.
— Какой камень тебе нравится? — вдруг спросил отец.
Ответил, что красный гранит.
— Совпало, — впервые за последние дни улыбнулся отец. — Будем ставить памятник из красного гранита.
По весне поехали в дирекцию кладбища заказывать надгробие.
Решили поставить вертикальную плиту с прямоугольным цветником.
Не сговариваясь, выбрали из десятка оттенков гранита один. Оформили документы, внесли задаток и пошли к машине, разглядывая вычурные скульптуры погибших «братков».
— Слава Богу, что наш участок далеко от них, — сказал отец.
Уже сидя в машине, он обратился ко мне:
— Сынок, я благодарен тебе за хлопоты и уверен, что ты доведешь все до конца. Притормози, пожалуйста.
Повернулся ко мне, пристально глянул.
— Нам обещают закончить надгробие осенью. Сынок, наведывайся сюда время от времени и проверяй. И, наконец, самое главное. Попроси мастеров выбить на нашем камне православный крест.
От неожиданности я оторопел: настолько эта просьба не вязалась с привычным образом моего отца, бывшего партийного идеолога.
— Что так тебя удивило? Маму в детстве крестили, меня мать крестила, но по известным тебе причинам мы никогда этого не обсуждали. Хотя в Праге я несколько раз замечал крестик на маминой шее. С ним мы ее и похоронили.
Оставшийся путь до дома мы оба молчали. Я напряженно пытался вспомнить, что в поведении отца могло бы свидетельствовать о его истинном отношении к вере.
Потом какие-то сюжеты всплыли в памяти. Отец не употреблял в речи нецензурные слова и не переносил матерную брань некоторых своих коллег. Справедливости ради, отмечу, что таких было немного.
Жестко выговаривал мне, когда я чертыхался или рассказывал анекдоты про служителей церкви. В Крыму брал меня с собой на брежневскую охоту, сидел на вышке рядом, никогда не стрелял, оленями любовался, отводил ствол моего ружья от прикормленных кабанов.
Когда осенью мы приехали на кладбище, отец постоял у могилы, безмолвно шевеля губами, словно молитву читал. Подошел к плите, прижался лицом к кресту и, не укрываясь от меня, заплакал…
Мой самый близкий друг, русский писатель и поэт Юрий Михайлович Лощиц, написал замечательную повесть о своих ушедших родных, назвав ее «Мои домашние святые». С его великодушного разрешения я назову своим домашним святым моего любимого отца.