Может быть, ради бабушки я бы остался и присоединился к немцам, если бы не видел, как они расстреливают «шпионов», снятых с поезда. Это возбудило во мне гадкие чувства по отношению к солдатам, хотя наша семья всегда радовалась тому, что немцы победили во франко-прусской войне.
Я надеялся, что они победят снова. Это дурацкое чувство жило во мне потому, что они были протестантами, а французы — католиками. Но позднее я понял, что это, в конце концов, не играет большой роли после смерти. Единственной моей мыслью было достичь Манчестера во что бы то ни стало. Это оказалось не так просто, поскольку я мог передвигаться только по ночам, а спать в дневное время, если удавалось обнаружить стог сена. Рельсы кончились, и со всех сторон были слышны звуки наступающих армий. За десять дней я окончательно заблудился и не осмеливался ни у кого спросить дорогу, потому что в равной степени боялся и немцев, и французов. Затем произошло нечто странное. Как-то вечером я оказался среди войск, рассредоточенных между деревьями. Я попал в окружение и лежал в кустах, прислушиваясь к языку, на котором они говорили. Я не мог поверить своим ушам, когда понял, что это старый добрый английский!
Я выскочил наружу, чтобы вновь почувствовать себя дома и среди своих. Можно ли было в это поверить? Они заволновались значительно сильнее, чем я, и наставили на меня винтовки. Меня арестовали. Затем я узнал, что старушка Англия находится в состоянии войны со старушкой Германией. И что же дальше? — спросил я. Мне ответили, что британская армия отступает, и ее на каждом шагу окружают шпионы. Сначала они подумали, что я один из них, но я поклялся, что являюсь британцем, и, на мою удачу, у меня сохранился обратный билет до Манчестера. К счастью, унтер-офицер сам был выходцем из Манчестера, и не было ни одной соседней улицы между нашими домами, которые бы мы не знали. Итак, меня освободили, но я остался с ними, поскольку это был самый безопасный и быстрый способ вернуться домой. Все это время я пытался понять, как Британия оказалась втянутой в войну. Стало настоящим потрясением то, что кайзер выступил против Англии после всего, что Англия сделала для него за последнее время. Я расстроился из-за бабушки. Но все в мире пошло вверх тормашками. Смешно, но англичане теперь поносили немцев, а не ирландцев, и даже пели ирландскую повстанческую песню про Типперери.
Моя одежда испачкалась в грязи и изорвалась, но они нарядили меня в солдатскую форму, оставшуюся от бедняги, которого застрелил немецкий снайпер. Мне сказали, что если я не надену хаки, немцы, увидев меня в банковском выходном костюме, сочтут шпионом и расстреляют. Впрочем, здесь не было никакой разницы, потому что на следующий день немцы окружили нас, убили меня как солдата, и вот я теперь перед вами».
Рассказ был прост и незатейлив. Ничего лучшего не оставалось, как поднять и проводить Неизвестного солдата под печальные звуки британского гимна, хотя это выглядело, как жертва, принесенная Германии, в которой он оказался. По пути к Златым Вратам звучали старые мелодии, в том числе и «Долгий, долгий путь до Типперери». Эту песню с радостью подхватили ирландские святые, которые толпились здесь и шли следом. И, в виде последней шутки, когда перед процессией предстали пылающие печи Ада, им не пришло на ум ничего лучшего, чем восклицание: «Да не угаснут домашние очаги!» Вот так попала в Рай душа неизвестного, о котором теперь кое-что стало известно.
Тем временем в Риме были сыграны грандиозные представления, где официальная делегация, состоящая из синьора Муссолини, синьора Карузо, синьора Данте Алигьери, Гарибальди и Галилео, включая и мисс Кристину Россетти, представляющую итальянское землячество в Лондоне, медленно приближалась к «Гигантскому свадебному пирогу», известному под названием Мемориала Виктора Эммануила. Столетия смиренно смотрели на это снизу. Тысячи людей в красных рубашках, миллионы в черных приветствовали их, в то время как застенчивый, трупного вида юноша вылез из своей мраморной могилы и склонился в поклоне.
Моля о том, чтобы на него обратили внимание, он стоял, робея, как будто предстал перед военным трибуналом. Первое его признание заключалось в том, что он гражданин Австрии, хотя жил, главным образом, в Италии, и чтобы не идти на воинскую службу, когда разразилась война, он пожелал стать шпионом в Италии. С вступлением Италии в войну его призвали в итальянскую армию в звании рядового. Пока это было возможно, он вел переписку с врагами-австрийцами. Ему несколько раз удавалось пересекать линию фронта, несмотря на то, что на нем была итальянская униформа. Он передал некоторую информацию перед битвой при Капоретто. На обратном пути ему не повезло: он заблудился между линиями фронта, и после нескольких дней безуспешных блужданий его застрелил в спину австрийский патруль. Он чрезвычайно удивился, оказавшись в нынешнем положении, и выражал готовность уступить свое теперешнее место более подходящему для этого человеку. В этих затруднительных обстоятельствах, казалось, сделать уже ничего было нельзя, но на счастье мимо пролетал Габриэле д’Аннунцио на кончике крыла серафима, сбрасывая в толпу, что собралась внизу, божественные сонеты, посвященные ему же самому. Когда д’Аннунцио спустился на землю, то предложил занять место неизвестного солдата, и это предложение было встречено благосклонными восклицаниями.