Она отперла ящичек у основания стола, ключи от которого имелись только у Берни и у нее. Пистолет покоился в той же замшевой коробке, в которую она когда-то положила его, с отдельно упакованными тремя обоймами патронов. Ей так и не пришлось выведать, каким образом это полуавтоматическое оружие тридцать восьмого калибра оказалось у Берни, однако не сомневалась, что лицензии на владение нет. Она так и не научилась смотреть на этот пистолет как на смертоносное оружие — потому, быть может, что Берни носился с ним в мальчишеском самозабвении, и в ее глазах он остался не более чем безобидной детской игрушкой. Он сделал из нее — во всяком случае, по части теории — отличного стрелка. Он возил ее практиковаться в Эппингский лес, и пистолет был связан в ее памяти с рассеянной тенью и сильным запахом гниющих листьев. Он вешал на дерево мишень и заряжал пистолет холостыми патронами. В ее ушах зазвучали отрывистые команды: «Слегка согните колени! Расставьте ноги! Вытяните руку! Теперь возьмитесь левой рукой за ствол снизу. Не сводите взгляд с мишени! Не сгибайте руку! Хорошо! Неплохо, совсем неплохо!» «Но, Берни, — говорила она, — мы никогда не сможем выстрелить! У нас нет лицензии». Он улыбался в ответ хитрой, самодовольной улыбкой, будто знал нечто, недоступное ей. «Если нам доведется стрелять в ярости, то мы сделаем это, спасая собственную жизнь. В такой ситуации лицензия значения не имеет». Эта звучная фраза явно нравилась ему, и он повторял ее снова и снова с гордым выражением на обрюзгшем лице, обращенном вверх, к солнцу, как у собаки. Какие видения проносились тогда в ее воображении? Может быть, ему виделось, как они вдвоем прячутся на безлюдном болоте за поросшим мхом валуном, от которого отлетают пули, и передают друг другу дымящийся пистолет?..
«Поэкономнее с боеприпасами… Конечно, я мог бы раздобыть еще…» — говорил он. Его улыбка становилась мрачной, будто при этих словах из какого-то потустороннего мира выплывали вездесущие загадочные тени, от которых предпочтительнее держаться в стороне.
Итак, он оставил ей пистолет, самое свое драгоценное достояние. Она спрятала его, не распаковывая, в потайных глубинах своей сумочки. Вряд ли полиция станет рыться в ящиках стола, когда налицо самоубийство, но лучше не рисковать. Берни хотел, чтобы пистолет перекочевал в ее владение, и она не собиралась так запросто с ним расставаться. Она присела рядом с трупом, свесив сумочку на пол, и шепотом прочла заученную в монастыре коротенькую молитву, попросив Бога, в существование которого не очень-то верила, позаботиться о душе Берни, хотя Берни не сомневался, что у него таковой не имеется, после чего замерла в ожидании полиции.
Первый появившийся в кабинете полицейский, несмотря на безупречный профессионализм, был молод и слишком неопытен, чтобы скрыть потрясение и неприязнь при виде столь жестокой смерти, а также свое неодобрение невозмутимостью Корделии. В кабинете он пробыл недолго. Его внимание привлекла записка Берни, которую он подверг длительному изучению, будто надеялся извлечь из послания с того света скрытый смысл. Сложив записку, он сказал:
— Пока придется забрать это, мисс. На что он тут намекает?
— Ни на что. Это его контора. Он был частным детективом.
— А вы работали с мистером Прайдом? Вы были его секретарем?
— Партнером. Об этом говорится в записке. Мне двадцать два года. Берни и начал дело. Раньше он работал в Департаменте уголовного розыска столичной полиции с главным инспектором Дэлглишем.
Едва произнеся эти слова, она пожалела о них. Они прозвучали слишком примирительно, слишком наивно, чтобы обелить беднягу Берни. Имя Дэлглиша определенно ничего не говорило молодому полицейскому. А почему должно быть иначе? Откуда ему знать, как часто ей приходилось, вежливо скрывая нетерпение, выслушивать ностальгические воспоминания Берни о его службе в уголовном розыске, пока его не отправили на пенсию по состоянию здоровья, и его хвалебные речи в адрес Адама Дэлглиша, обладающего бесчисленными достоинствами и непревзойденной мудростью. «Шеф… ну, тогда он еще был просто инспектором… всегда учил нас… Однажды Шеф рассказывал про интересное дело… Чего Шеф терпеть не мог, так это…»
Иногда она спрашивала себя, существовал ли этот образец добродетели в действительности или его всесильную и безупречную фигуру породило воображение самого Берни, которому требовался учитель и герой. Но однажды она с удивлением увидела в газете фотографию главного инспектора Дэлглиша — смуглое лицо с сардонической усмешкой, которое при дальнейшем, более пристальном исследовании распалось на россыпь точек, неспособных ответить на ее вопросы. Далеко не вся мудрость, прочно усвоенная Берни, была плодом Божественного откровения. Многое из услышанного от него являлось, как она подозревала, итогом философических умозаключений самого Берни. У нее сложился собственный образ Шефа: гордый, высокомерный, саркастический. Какие мудрые слова нашлись бы у него сейчас, чтобы безутешный дух Берни обрел успокоение?..