На прощанье Раха дал нам адрес Ауес — жены покойного Кулекена. С дочерью Татибай и зятем Енсегеном — все вместе, одной семьей, — они живут на колодце Суйли, в двадцати восьми километрах за Хасаном. Раньше назывался: Узун-Суйли; у з у н — длинный, глубокий, с у й л и — водоносный, воды там много. Потом появились новые колодцы, по глубине — не меньше, и этот стали звать просто Суйли. Там не совхоз. Там овцеводческая ферма колхоза «Комсомол».
Редакционный «ГАЗ-69» миновал последний дом райцентра и вырвался на свободу.
Гора, видневшаяся впереди, называлась Жанаша, большая лощина, промытая на протяжении веков весен ними водами, носила то же имя — Жанаша-сай, и колодец в лощине, у которого стояли две юрты и бродили одногорбые верблюды, был известен как Жанаша-сай-Кудук…
Мы поднялись на гору.
Впереди была пустыня, всегда такая разная для непредубежденного глаза. Здесь она прикинулась холмистой равниной, поросшей селе́у — клочковатой, как брови старика, травой. Самый первый корм для баранов. И верблюды, встречавшиеся по дороге, тоже, видимо, отлично понимали, что селеу гораздо приятней на вкус, чем обычный жантак — жесткая колючка, прозванная верблюжьей.
Нас с Абдыхалыком на колодце Суйли ждала важная встреча… Но я был бы согласен, чтобы никогда не кончался этот солнечный декабрьский день, и чтобы дорога все так же надвигалась в ветровое стекло, и огромное пространство — желтое от солнца и песка, зеленое от травы, голубое от неба.
Абдыхалык радовался, что травостой хороший, можно будет, пусть пока и частично, но восполнить потери от жестокой зимы шестьдесят восьмого на шестьдесят девятый год…
Я кивнул, но не поддержал разговора.
Я был с Кулекеном. И понимал, почему он не мог долго вдыхать дым одного очага. «Манят вдаль твои дороги, пустыня», — сказал старинный поэт. Кулекен был молчалив, и он не обладал божьим даром складывать слова — одно к одному — в стихи. Но чувствовал он, очевидно, именно так.
Фельдшера Нуржумана Нурханова мы застали в медпункте — в Хасане.
Он оказался тоже молодым — не старше тридцати пяти. Его худощавое лицо оживилось, когда он узнал, зачем мы приехали… Он поправил шапку из камбара — коричневого каракуля, застегнул короткий плащ. Никаких особенно срочных дел у него нет, тяжелобольных тоже нет, и если мы рассчитываем вернуться сегодня, он поедет с нами.
Уже в машине Нуржуман вспоминал, как впервые встретил Кулекена — на колодце Ажыгыр в пятьдесят девятом году. Но помочь старику он был не в силах, и никто бы не помог, хоть любой профессор, хоть сам министр здравоохранения: сильно запущенный рак желудка. Через день, через два Нуржуман верхом ездил на колодец, делал Кулекену болеутоляющие уколы. Пантопон? Да, пантопон, что еще оставалось… К мысли о своей недалекой кончине старик относился спокойно. Он никогда ничего не боялся — не боялся и смерти.
Он не жаловался. А ведь если боль еще можно было как-то успокоить сильным лекарством, то кто бы взялся облегчить его страдания — от мысли, что силы уходят, а он привык быть сильным, от невозможности, как прежде, поехать куда захочется. Он не мог есть вдоволь своего любимого мяса. А потом — и совсем уже не мог. Пил чай, питался молоком и шубатом.
Дальние дороги закрылись для него… Но коня он держал. И ухаживал за ним, как не ухаживал за лучшими скакунами из тех, что у него были. Понимал, что — последний.
— Вот такой… — махнул рукой Нуржуман, когда мы подъехали к первым домам Суйли. Возле самого крайнего был привязан светло-серый мерин. «Кок» называют эту масть казахи.
Ауес — совсем уже пожилая и слабая морщинистая женщина — при встрече многое из того, что было мне известно, подтвердила. Рассказала и такое, о чем, кроме нее, никто не мог бы рассказать.
Кульдур взял ее замуж в 1925 году.
Она его встречала задолго до того, как стала женой. Ауес сама из рода медет, дочь Жолдасбая. Ее старший брат — двоюродный по отцу — Кемилхан был не только ровесником, но и неразлучным другом Кулекена по охоте, по бесконечным странствиям, по всяким молодым проделкам. Род медет дружил с тнеями, их аулы обычно стояли рядом и на джайляу в Карашык-сай-Кудуке, Макышбае, Ак-Кудуке. Это — Мангышлак. А зимовали южнее — ближе к Кара-Бугазу, в Сартасе.
В 1920 году Ауес была слишком мала, чтобы ей в подробностях запомнилась история спасения заключенных с острова, но все же через Абдыхалыка я спросил: с Кулекеном на пролив поскакал товарищ, тот самый, что вернулся с лошадьми в Бекдаш, когда Кулекен решил морем идти на Кара-Ада. Не знает ли Асеке[8], кто был с ним?
8